Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

В высказывании, отражающем это столкновение разнородных воззрений, Гинзбург употребляет один из ключевых для лексикона символизма терминов «жизнетворчество», чтобы описать свое антиромантическое стремление к нравственному совершенству и попытки приобрести здоровые и конструктивные привычки. Она пишет: «Быть-может глубочайшей задачей момента моего жизнетворчества является потребность стать на уровне среднего человека» («Дневник II», 9). Конфликт между выдумыванием себя на основе театрализации и изобретением себя на основе моральных норм (и нормальности) восходит к классическому противопоставлению Достоевского и Толстого:

Мне доступны и ослепительная Толстовская простота и его жесткая ироничность, но все это на неких вершинах моего духа, которыми я благоговейно люблю и понимаю Толстого, но в истерическом и фантастическом среднем уровне моей души я человек от Достоевского: я люблю схему, люблю пафос, игру понятиями, условную романтику слов, искусстную романтику отношений («Дневник II», 13) [629].

Через призму романов Достоевского Гинзбург рассматривает унизительные отношения и нервное напряжение в кругу основных действующих лиц своей жизни (то, что возникло между ней, Р., В. и женой В. Надеждой Блюменфельд). Тем временем, по примеру молодого Толстого, она вырабатывает в своем дневнике нормы поведения и кредо, которые должны приблизить к идеалу ее нравственную и интеллектуальную жизнь. Она чувствует фальшь романтических излияний – «от прекрасного один шаг до безвкусного», – а потому стремится избегать соответствующего лексикона, хотя он успокаивает ей нервы [630].

В ранних дневниках Лидии Гинзбург перед нами предстает человек, охваченный смятением, разрывающийся между двумя течениями, которые ее современники считали (идя по стопам Ницше) аполлоническим и дионисийским, человек, наиболее остро ощущающий соблазны символистской культуры в области любви и ее выражения. Мысля противоречиво, пребывая в состоянии романтического страдания, которое не оставляло ее весь период военного коммунизма и в начале нэпа, молодая Гинзбург находит себе набор культурных моделей, который предопределяет ее подход к сексуальности и любви и предлагает ей новое оправдание интереса к человеку.

В одной из записей 1960‐х годов, оглядываясь на прошлое, Гинзбург лаконично описывает отношение своего поколения к Фрейду, чьи труды она прочла подростком:

Сочинения Фрейда – это был справочник, в котором умудренные мыслью подростки 10‐х годов выбирали себе будущую трагедию. Клинические комплексы венских буржуа в сознании русского интеллигента (по Блоку, он тогда истекал еще клюквенным соком) волшебно преображались в идейные комплексы, в идеологию, например, принципиально неутоляемой жажды [631].

Здесь Гинзбург говорит об известной склонности русских интеллектуалов жить идеями (черта, роднящая их с героем Пруста). Труды Фрейда, оказывавшие мощное воздействие на умы, стали результатом его работы в качестве психоаналитика с пациентами из кругов венской буржуазии; после того как эти труды были «трансплантированы» в мир русской интеллигенции, они обрели ореол духовности, идейности и отвлеченности. Выбранные под влиянием Фрейда «трагедии» преображались благодаря произведениям таких символистов, как Александр Блок, объяснявший желание не физическими или половыми потребностями, а духовной жаждой, идеалом Вечной Женственности и тревогой за будущее России. Упоминая о «клюквенном соке» (из пьесы Блока «Балаганчик», к которой мы вернемся ниже), Гинзбург подразумевает и динамику театральности, которая таится за мытарствами интеллигента, и склонность путать искусство с жизнью, которая культивировалась символистами. Слово «тогда» – намек на неподдельные трагедии, которые обрушились на это поколение в последующие десятилетия.

Помимо Фрейда, подростки из поколения Гинзбург находили модели личных трагедий на страницах знаменитого учебника по сексопатологии, автором которого был Рихард Крафт-Эбинг. В «Из диалогов о любви» 1930‐х годов Гинзбург говорит об этом открытии в общих словах. Сначала собеседник отмечает, что осознание однополых предпочтений происходит в форме прозрения, часто лет в семнадцать-восемнадцать. Подавлять «странные» чувства или ощущения, которые давно уже замечаешь за собой, становится более невозможно: «Обнаруживается ‹…› нечто невозможное. Разорвалась завеса». Театральная метафора Гинзбург напоминает финальную сцену блоковского «Балаганчика» (когда задник рвется, а затем все декорации тоже «улетают»). Судя по дневнику Гинзбург и ее «Из диалогов о любви», следующим шагом этого подростка в мир «страшного» и «странного» могло быть посещение библиотеки, где он брал на дом книгу Крафт-Эбинга «Psychopathia Sexualis», которая впервые вышла на немецком языке в 1886 году, а вскоре была переведена на русский под названием «Половая психопатия» (и с 1887 по 1919 год много раз переиздавалась). Венский сексолог Крафт-Эбинг, упражняясь в таксономии, классифицирует формы гомосексуальности наряду с другими «извращениями полового инстинкта». Книга «Половая психопатия» была чрезвычайно популярна в России, вдохновляла диспуты, а также рассказы, публиковавшиеся в толстых журналах [632]. Как показал Евгений Берштейн, в те времена у читателей вызывал горячий интерес обширный корпус исповедальных писем, присланных Крафт-Эбингу «половыми психопатами» и включенных в его книгу [633].

Примечательно, что в юношеских дневниках Гинзбург не описывает, как обнаружила у себя девиантное половое влечение. Однако за два месяца до того, как ей исполнилось двадцать лет, она отмечает в дневнике, что два дня подряд занималась «усиленным чтением Крафта-Эбинга», которое – в сочетании с сигаретами и мигренью, от которой раскалывалась голова, – «создает довольно сумбурное состояние – все же моральное самочувствие не слишком скверно» («Дневник I», 140, 4 января 1922). В «Разговоре о любви» 1930‐х годов, подчеркнуто дистанцированном от автобиографии и исповеди, мужчина-собеседник рисует подробную и трагическую картину такого чтения. Он утверждает, что некоторые подростки засиживались по ночам, читая эту книгу с беспрецедентным интересом, пока глаза не краснели от напряжения: «Они читали эту толстую, довольно скучную книгу – с болью, со страстью, с каким-то ужасным восторгом перед зрелищем разверзающейся бездны. Так, как они читали эту книгу, – они уже никогда не будут читать – ни „Фауста“, ни Пруста, ни „Медного всадника“» [634].

Как и в своих рассуждениях о Фрейде, Гинзбург намекает, что к пониманию и формулированию своей идентичности, своей психологии человек приходит на основе уже существующих моделей. В ситуации, когда начисто отсутствовали и открыто существующее гомосексуальное сообщество, и ритуалы каминг-аута, подростки, чувствуя, что вопрос безотлагательный, искали рекомендаций в категорично-неодобрительном, клиническом и «скучном» описании гомосексуальности у Крафт-Эбинга. И в автобиографических «исповедях» – процитированных в его книге письмах – читатели находили подтверждение того, что существуют реально, или – если перифразировать слова Гинзбург – справочник по своей сексуальной трагедии.