Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

«Отношения» – в своем дневнике тех лет Гинзбург называет их «то чего не было» в противоположность «тому что было» («Дневник I», 204–205, 17 августа 1922 года) – состояли, видимо, в том, что Гинзбург старалась во всем услужить «Р.»: покупала ей грим для спектаклей, обеспечивала продовольствием ее и ее родных (и так о них заботилась, что практически поселилась в их квартире) [619]. В своем раннем дневнике Гинзбург никогда не указывает полное имя своей возлюбленной (собственно, она вообще редко приводит чьи-либо полные имена), вместо этого используя различные инициалы («Е.», «К.», «Р.», «xxx») или просто местоимение «Она» [620]. (Ниже, чтобы напомнить о факте репрезентации и приеме утаивания, я использую инициал «Р.», когда говорю о Рине Зеленой в том виде, в каком она представлена в дневниках Гинзбург.) Р. иногда обходится с Гинзбург «с нежностью» и позволяет всячески о себе заботиться, вместе с тем игнорируя очевидные эмоциональные основы этой заботы. Гинзбург пишет:

Много нужно было ума, чутья и какой-то свободы или широты и много эгоизма для того чтобы сделать то что она сделала – брать от меня все никогда ничего не прося, быть требовательной, ничего не требуя. ‹…› И при этом свести до минимума мое ощущение странного и недоуменного в моем положении. А ведь достаточно было одного отказа, одного вопроса, одного непонимающего или удивленного взгляда, чтобы сделать отношения невозможным, мою жизнь несносной («Дневник I», 219–220, 23 августа 1920 года).

Р. только рада, когда целый сонм мужчин оказывает ей услуги и дарит подарки. Но в восприятии Гинзбург как автора дневника Р. должна была обладать какой-то особой смесью эгоизма с отзывчивостью, чтобы принимать щедрые подарки от молодой женщины. Флирт Р. с другими заставляет Гинзбург терзаться ревностью, особенно когда Р. флиртует с «В.» (ее братом Виктором), который некоторое время живет вместе с Р. в Москве (в той же квартире, где и его жена) и даже выражает желание на ней жениться [621].

Ключевой фактор, по которому эти ранние дневники отличаются от текстов зрелого периода (кроме сосредоточенности на этой «первой любви» Гинзбург), – употребление первого лица единственного числа (женского рода) и доминирующий интерес к самоанализу. Молодой автор дневника употребляет именные местоимения первого лица и соответствующие притяжательные местоимения, не стараясь заменить их условными наименованиями. Эти формы прямого «я» гармонируют с уверенностью автора в том, что она лелеет в себе «большую и сложную душу» (развернутая цитата: «сознание присутствия во мне большой и сложной души» – «Дневник I», 146–147, 15 февраля 1922 года). Она пишет: «Существование мое не может быть мертвым куском жизни, оно должно быть мастерской души» («Дневник II», 40, 16 октября 1922 года). Одно из основных упражнений, которому предается Гинзбург, – фиксирование и анализ своих эмоциональных состояний, самое частое из которых – тоска. Она ценит эту тоску как примету подлинности и грандиозности своих страданий, а потому сожалеет, что тоска не непрерывна: «Мне досадно что мне не трудно притупить свою тоску людским обществом; это как-бы обесценивает ее в моих глазах; обесценивает драму, в которой я сейчас играю роль» («Дневник II», 32, 16 октября 1922 года).

Оглядываясь на прошлое в 1930 году, Гинзбург приписывала свою юношескую самопоглощенность – или, говоря ее словами, «глубинную психологию, надрывы, крайнюю автопсихологическую заинтересованность» – влиянию символизма и декадентства (о котором шла речь выше) [622]. Но вместе с тем ее самоанализ и саморазоблачение имели свои пределы. Например, автор дневника никогда не говорит прямо ни о своей сексуальной ориентации, ни о том, насколько хорошо или в каком смысле понимали эту ориентацию ее родственники и друзья. Однако она употребляет определенные выражения, выдающие самоуничижительный взгляд на свои личностные особенности, – пишет об «унизительных подробностях» («Дневник I», 56, 10 декабря 1920 года) и называет свою жизнь «до уродливости своеобразной». («Дневник II», 35, 16 октября 1922 года) [623]. В пассаже о трагичности своей любви она, по-видимому, обиняками намекает на сексуальную ориентацию:

Но любовь таких как я слишком бессмысленна, и горька для того чтобы ее можно было сметь назвать выходом. Это второй круг, который труднее первого, потому что его проходишь вне себя, тем самым, утверждая свое безумие, проходишь не один, а вдвоем, хотя бы второй был только присутствующим, тем самым принимая на себя стыд и научая себя бесстыдству («Дневник I», 217–218).

Неспособность претворить свои чувства в подлинные взаимоотношения «я – Другой» удручает всех, кто влюблен безнадежно. Упоминания о безумии, бессмысленности и позоре, а также словосочетание «таких как я» указывают на наличие некоего усугубляющего фактора – на то, что здесь есть фактор, который усугубляет проблему: эта конкретная любовь не смеет назвать себя.

Позднее Гинзбург описывала настроение своего поколения в 1917 году как подверженность хаосу: «В наших умах царила гигантская путаница. ‹…› Чего только не вмещали пятнадцатилетние головы – социализм и солипсизм, футуристы и проповедь Льва Толстого, Софья Перовская и „Радость, о Радость-Страданье / Боль неизведанных ран…“» [624]. И действительно, ее дневники (а это были именно дневники в собственном смысле слова) свидетельствуют, что в те годы у нее был широкий круг чтения на нескольких языках, вмещавший в себя самые разные книги в разных жанрах – от Евангелия и Пушкина до Кнута Гамсуна и Анатоля Франса. И все же любопытно, что в дневниках мало упоминаний о социализме, революции и футуризме. После того как Гинзбург, присоединившись к стотысячной зрительской аудитории, увидела торжества по случаю трехлетней годовщины революции – самое масштабное массовое представление всех времен «Взятие Зимнего дворца», поставленное Николаем Евреиновым (чьи работы она читала в том же году), – она отмечает, что ее присутствие на этом представлении-мистерии принесло пользу в том смысле, что кое-что стало ей понятнее, но не доставило ни малейшего удовольствия [625]. Слова «братство» и «единение» воспринимаются ею как чужие и неприятные, поскольку она подозревает, что другие люди, должно быть, такие же, как она, – одинокие и своеобразные («Дневник I», 59, 10 декабря 1920).

В возрасте с восемнадцати до двадцати лет Гинзбург, застрявшая на перепутье русского модернизма, находится во власти сил, которые тянут ее в самые разные стороны, покуда она ищет культурные ресурсы, которые помогут прояснить ее представления о себе и ее жизненную ситуацию. По-видимому, она приходит к осознанию фундаментального антагонизма между символизмом (или, если брать шире, романтизмом), с одной стороны, и реализмом или акмеизмом (эстетическим движением того времени, которое противостояло символизму) и, если брать шире, рационализмом, с другой стороны. Гинзбург упоминает о целом сонме русских и французских символистов (Федоре Сологубе, Шарле Бодлере и других) и рассуждает на такие характерные темы, как Апокалипсис и ницшеанская воля [626]. Она часто обращается к Блоку – особенно к его драмам и полуэпической поэме «Возмездие», которую она слышала в его собственном чтении [627]. Тем не менее она также читает и цитирует таких акмеистов, как Ахматова и Гумилев. Зимой 1920/21 года она посещает литературную студию Гумилева в Петрограде и дает ему на отзыв несколько своих ранних стихотворений, которые называет «довольно гумилевскими» [628].