Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

Проблему самоактуализации Гинзбург изучала методами, в которых объединялись философия и психология. В «Заметках о прозе» – одном из главных метавысказываний о своем проекте конца 1930‐х годов – она пишет: «Соотношение невозможного, возможного, настоятельно нужного образует линию судьбы. Она вычерчена закономерностями реализации человека, препятствиями к его реализации, преодолением, обходом этих препятствий или их торжеством». Складывалось впечатление, что не писать невозможно, но публиковаться – тоже невозможно; складывалось впечатление, что, вероятно, удастся продержаться в качестве независимого ученого и преподавателя, но эта деятельность отнимала энергию у «настоятельно нужного» писательского призвания. Эти динамические взаимодействия – взаимодействия между возможным, невозможным и настоятельно нужным – могли быть сопряжены и с вопросами любви, и с вопросами выживания во время сталинского террора и Ленинградской блокады.

И наконец последний парадокс – парадокс успеха и неудачи – заслуживает дальнейших размышлений, поскольку возникает в дебатах о наследии Гинзбург [1050]и накладывается на парадокс традиционализма и новаторства. В этой книге о Гинзбург, где в центре внимания находятся 1930‐е и 1940‐е годы, вынесена на передний план проблематика неуспешности ее писательской карьеры. Проект записных книжек, начавшийся в кипучей атмосфере 1920‐х годов, в 1930‐е был в некотором роде обречен на приостановку. Гинзбург знала, что литератор может реализовать себя только в бурно развивающейся литературной культуре, а ее попытки документально зафиксировать эту культуру обречены на прекращение вместе с физическим исчезновением этой культуры [1051]. На поверхностный взгляд, 1930‐е годы, когда Гинзбург находилась «в поисках романа», – десятилетие двух неудач: неудачи «Агентства Пинкертона», поскольку это был не «ее» роман (хотя он принес Гинзбург средства к существованию), и неудачи «Дома и мира», поскольку этот роман так и не был завершен. В период блокады Гинзбург продолжала работу над амбициозным комплексом повествований, вкладывая в «День Оттера» и «Рассказ о жалости и о жестокости» часть своих мыслей о постиндивидуалистическом человеке, а также продолжая развивать свои теории путем скрупулезного изучения устной речи и механизмов самоутверждения. Большую часть черновиков тех лет она не смогла опубликовать, хотя и включила некоторые из них в «Записки блокадного человека» и другие произведения.

Публикация этих блокадных очерков и черновиков в 2011 году в книге «Проходящие характеры» подтолкнула литературоведа Сергея Козлова к догадкам о масштабности неудачи, которая постигла Гинзбург:

Оказывается, что с этой точки зрения блокадная жизнь была для нее не величайшим несчастьем, а исключительным шансом, давшим ей небывалый опыт. И оказывается, что своей задачи она в конечном счете выполнить не смогла. Это историческое фиаско Гинзбург поражает своей масштабностью именно в силу масштабности достигнутых результатов. Почему она потерпела поражение там, где более традиционные писатели – от Булгакова и Пастернака до Гроссмана и Солженицына – каждый по-своему, но достигли цели? Но такой анализ – дело будущего [1052].

Текущее исследование уже позволяет нам дать ответы на вопрос, заданный Козловым. Пожалуй, можно справедливо утверждать, что в каком-то смысле Гинзбург постигла неудача с завершением ее амбициозного проекта 1930–1940‐х годов. И все же следует заявить, что этот проект никогда бы не сделался романом наподобие «Доктора Живаго», «Жизни и судьбы», не говоря о «В поисках утраченного времени» (вопреки мнению Григория Гуковского, основанному на его знакомстве с «Возвращением домой»). Для Гинзбург был бы невозможен роман подобного типа, если принять во внимание ее эстетику и то, как она понимала исторический контекст. Если же ей что-то и удалось, то как раз не написать роман. Ее персонажи не имеют биографии: они – построения и системы; в ее мир можно проникнуть лишь через призму сознания, где чувство времени преломлено чувством вины и раскаянием. Она тяготеет к документальности, к прямому, квазинаучному анализу и, собственно, к фрагменту. Выбор жанра эссе демонстрирует, что ей не хочется ни преодолевать этот обрывочный опыт, ни говорить о нем неискренне.

Подытоживая свою реакцию на изданный в 2011 году сборник блокадных текстов Гинзбург, Козлов говорит, что книга представляет читателю «новую» Гинзбург. Эта «новая» Гинзбург, которую всего явственнее можно видеть в ее архиве, способна объяснить не только психологию и точку зрения Homo Sovieticus , но и историю его формирования. У новой Гинзбург есть ранний, средний и поздний периоды творчества, она теперь уже не воспринимается как автор некоего единого, недиффиренцированного корпуса эссе. Новоизданный том открывает читателю доступ к этой Лидии Гинзбург – а также к «„другим“ Лидиям Гинзбург»: к писателю, чьи размышления об исторических измерениях индивидуальной личности наводят на выводы, применимые не только к советскому контексту; к писателю, отразившему катастрофический опыт постиндивидуалистического человека в XX веке; к одному из немногих писателей, анализировавших опыт лесбиянок в сталинской России. Систематический и бережный подход Гинзбург к психологии и языку голода, утраты, унижения и раскаяния означает, что ее тексты заслуживают того, чтобы в будущем их изучали специалисты по исследованиям травмы.

Архив Гинзбург находится в процессе каталогизации. Количество и качество материалов таковы, что необходимы дальнейшие глубокие исследования и вдумчивый подход к публикации. В наследии Гинзбург, состоящем из писем, рукописей и отрывков, найдут ценные материалы не только исследователи литературы – историки культуры тоже обнаружат в нем материалы, которые помогут нам лучше понять советскую литературную среду в целом и сферу культуры в Ленинграде в особенности [1053].

Случай Гинзбург как писателя-ученого отличается от случаев Виктора Шкловского, Ролана Барта, Сьюзен Сонтаг и других подобных фигур. Я полагаю, что проза Гинзбург превосходит по значению научную деятельность исследователя литературы, исключительно благодаря которой ее знали прежде, ту деятельность, которая более полувека давала ей материальные средства к существованию. И все же среди перспективных направлений дальнейшего изучения трудов Гинзбург есть такие, как исследование пересечений беллетристики и промежуточной прозы с литературной теорией и литературным анализом, – пересечений, которые могли бы преподать нам урок интерпретации литературы. Мы также можем рассмотреть более масштабный вопрос: в каких еще целях – в творчестве, этике, психологии – можно эффективно применить аналитические методы литературоведения (например, методы русского формализма или методы, которые усваиваются при изучении гуманитарных дисциплин). Мы можем расширить наш анализ «формул» или максим Гинзбург и продвинуться в изучении того, как формула может сблизить индуктивные научные исследования с художественной литературой (например, путем обобщения).