Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

Это обращение симптоматично и по другим причинам. Гинзбург упоминает о «связно построенном признании» как о соблюдаемой ею условности нарратива, хотя в этом тексте создает что-то совсем иное. Возможно, ее непоследовательные, гетерогенные, обобщенные повествования действительно начались с серии признаний, но эти признания были полностью трансформированы и спрятаны среди наблюдений за другими людьми и их словесных портретов. Гинзбург заявляет, что связующая нить этих «признаний» – единый голос или манера письма («Они изложены мною, и потому…»). Это указывает на традиционное понимание авторства, которому Гинзбург остается верна, несмотря на радикальный подход к персонажу и самопрезентации [1030].

Обычный для Гинзбург модус, присутствующий в ее записных книжках намного заметнее, чем в ее повествованиях, таков: «Писать совсем косвенно: о других людях и вещах, таких, какими я их вижу» [1031]. Ее «я» – часто тайный наблюдатель, аналитик; иначе говоря, «я» остается чем-то вроде объединяющей силы. Между тем, когда Гинзбург пишет о некоем автобиографическом «я», обычно это наблюдаемое «я» (или несколько «я») отделено от наблюдающего «я» и дистанцировано от него на определенное расстояние. Оттер и Эн становятся объектами, «подставными лицами» [1032]. Благодаря этому Гинзбург вольна расщеплять их опыт на части и рассеивать его по повествованиям, которые ничем не взаимосвязаны.

Возможно, в определенных случаях читатель может постулировать идентичность Оттера-Эна во всей группе текстов (например, связывая куски «Рассказа о жалости и о жестокости» с «Записками»). И все же, расщепляя эти повествования и разводя их так, что в некоторых местах они противоречили одно другому, Гинзбург пыталась донести две мысли сразу. Первая: индивидуальный опыт и слова человека важны и обладают историческим значением (кредо, унаследованное ею от Герцена). Вторая: вместе с тем (читателям) должно быть не важно, чей именно это опыт, кто именно описан в произведении, можно ли проследить происхождение конкретной подробности или конкретного слова до какого-то единственного биологического или биографического «организма». Следует отметить, что Гинзбург дала Герцену особое право разделять на части и облагораживать свой опыт, утаивать и трансформировать унизительные элементы биографии, поскольку он исследовал связь личного с историческим.

В 1940‐е годы, работая над черновиками «Записок блокадного человека», Гинзбург пыталась разработать новый метод анализа личности:

Новому (пока еще преимущественно негативному) восприятию человека соответствует новый метод его рассмотрения. Психологический роман XIX века возник на великих иллюзиях индивидуализма. Сейчас рассмотрение человека как замкнутой самодовлеющей души имеет бесплодный, эпигонский характер. Современное понимание – не человек, а ситуация. Пересечение биологических и социальных координат, из которого рождается поведение данного человека, его функционирование. Человек как функция этого пересечения. Этот унылый аналитический метод не мыслится мне действительным на все времена, но лишь наиболее адекватным существующей в данный момент негативной концепции человека [1033].

Такое понимание человека и такой метод его исследования – когда человек понимается как функция пересечения биологических и социальных «координат» – более-менее свойственны и самой Гинзбург. Герои психологических романов, даже подвергаясь влиянию своей среды, все же были органично связаны с традициями индивидуализма. Характерная для XIX века концепция «самодовлеющей души» не соответствовала новой эпохе: по более поздней формулировке Гинзбург, теперь человек сделался «устройством» в значении «устройство как расположение частей» или «установленный порядок». Гинзбург писала: «Человек не есть неподвижное устройство, собранное из противоречивых частей (тем более не однородное устройство). Он – устройство с меняющимися установками, и в зависимости от них он переходит из одной ценностной сферы в другую, в каждой из них пробуя осуществиться» [1034].

В своих документальных текстах Гинзбург исследует человека, сформированного социально-историческим контекстом. Выстраивая «Записки блокадного человека», она стремилась создать историческое повествование на материале личного опыта. Она оставила в нем следы найденного прошлого (своей личной драмы), многие из которых будут разгаданы только в XXI веке. Даже если Гинзбург продолжала придерживаться убеждения, что дела, поведение и слова писателя имеют значение и должны влиять на его произведения или публичную деятельность, она ни в коей мере не считала, что обязана исповедоваться (строго говоря, как мы видели по ее реакции на рассказы других женщин о блокаде, она питала отвращение к исповедям). Ее собственное автобиографическое «я» становится типичным примером «имманентного человека» ХХ века, существующего лишь в какой-то конкретной ситуации. Ее полная изоляция, ее тайная писательская идентичность и тайный характер ее драмы, крайне несхожий с характером драмы Герцена, – вот элементы, благодаря которым возможны успешное расщепление и фикционализация личного опыта, а также создание персонажа, обреченного на изолированность и неудачи. Для этого персонажа существование в качестве единого связного индивида было чем-то, что нужно завоевывать, а не неотъемлемым правом.

Методы анализа и этической оценки, свойственные Лидии Гинзбург как писателю, направлены на преодоление катастрофического положения постиндивидуалистического человека. Это человек фрагментированный, но вместе с тем он противник романтизма, он лишен моральных абсолютов; он «имманентен», то есть способен чувствовать ценность жизни лишь эмпирически, в самом себе и через самого себя. На него давят, испытывая на прочность, внешние жизненные обстоятельства – условия военного времени и сталинского террора, он не видит резонов надеяться на какие-либо революционные преобразования, путем которых удалось бы построить более справедливое общество. Как написала Гинзбург во время Ленинградской блокады и спустя всего несколько лет после волны сталинских репрессий: «Когда ты ропщешь на социальное зло, посмотри, не является ли оно заменителем зла, еще более смертельного» [1035]. Несмотря на ее скептическое мироощущение, повествования Гинзбург основаны на оптимистичном тезисе, что путем систематических пытливых размышлений, направленных на поиск ориентиров, которые укажут тебе путь к подлинной жизни, можно научиться вести себя порядочно и прийти к углубленному пониманию своих ошибок. В обстановке, где отсутствуют непоколебимые основополагающие ценности и убеждения, такие усилия вдохновляются раскаянием и чувством вины, которые побуждают раскаивающегося субъекта устанавливать связь во времени между его поступками; аналитическое осмысление воспоминаний – самый многообещающий путь к ответственному, этичному поведению.