Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

В «Записках блокадного человека» соответствующая сцена несколько сокращена, ее эмоциональный накал снижен, и все равно в том, как Эн собирается на работу, есть что-то ликующее. Гинзбург называет «приятными» и «автоматическими» жесты Эна, завязывающего галстук и приглаживающего волосы щеткой. Она пишет: «Сумка с банками разного формата и свернутой в клубок авоськой пойдет через плечо. Этот участок, выделенный из хаоса, неплохо у него организован» [1003]. Это миг поднимает настроение, поскольку включаются механизмы, выделяющие некоторые участки тела из «хаоса вещей» (и хаоса других реальных людей). Эта подготовка к выходу из дома – уже не элемент бытовых трудностей, как в «Рассказе о жалости и о жестокости», а толчок к выходу в более радостную сферу упорядоченности социума во внешнем мире, где некоторые вещи (трамваи, Радиокомитет, столовая) функционируют автономно, движимые усилиями других людей. Эн гордится организованностью своего быта и наглядными доказательствами своей «социабельности» [1004]. По-видимому, эти позднейшие переработки текста – осуществление желаемого, изглаживание чувства бессилия, которое испытывала Гинзбург [1005].

Работая над «Записками блокадного человека», Гинзбург редактировала и сводила к минимуму свидетельства не только о личных мучительных переживаниях, но и о своих надеждах на то, что в то время страна близилась к переломному моменту истории. Андрей Зорин даже утверждал, что в 1942–1943 годах Гинзбург пыталась найти «теоретическое оправдание советской истории», найти смысл массового уничтожения людей, в которое вовлекло своих граждан государство (причем не только на войне против нацизма и фашизма) [1006]. Хотя Гинзбург, в отличие от Герцена, не возлагала надежд на социальную революцию, она все же надеялась, что война и блокада станут толчком к внутренним переменам в людях, к развитию нового типа самосознания. В текст «Вокруг „Записок блокадного человека“» Гинзбург включает глубоко автобиографический пассаж – мысль, что интеллигенты унаследовали от XIX века желание отринуть эгоизм и выйти из изоляции, мечту «о выходе из себя, об ответственности, о сверхличном». Казалось, война дает шанс на осуществление этой мечты: «Интеллигент теперь должен был сам захотеть того самого, чего от него хотело общее. Старая утопическая задача (как она увлекала Герцена!) – не разрешится ли она синтезом логики государства с логическим абсурдом самоценной личности?» [1007]Отчужденность и изолированность от общества следовало преодолеть, потому что теперь государство требовало, чтобы его граждане вносили вклад в помощь фронту и были готовы к величайшему самопожертвованию. Даже когда самый тяжелый период блокады закончился, Гинзбург наблюдала вокруг себя действие новых норм поведения, которые формировались вокруг ленинградского группового сознания, не поощрявшего трусость и эгоизм [1008].

В записях второй половины блокадного периода Гинзбург несколько раз замечает, что люди внутренне «созревают», переходя на этап, когда они становятся способны понять, «что эгоизм как мерило поведения подобен смерти, что гедонистический индивидуализм и гуманистический социализм несостоятельны; и это в силу двух настойчиво открывшихся человеку факторов – иллюзорности индивидуального существования и неизбывности социального зла» [1009]. Хотя Гинзбург не видит никаких объективно доказуемых признаков того, что поведение людей действительно изменилось, она полагает, что «глубинные исторические сдвиги» [1010]породили желание перемен, а у избранных – осознание того, что требуется ни больше ни меньше как «перерождение»: «Людям казалось, что они изменятся, им страстно хотелось измениться, но это не вышло ‹…› Но они созрели для изменения, и лучшие понимают необходимость перерождения человека» [1011].

Новое сознание, «вызревание» которого Гинзбург подмечала вокруг, имело «гражданственный» характер. В черновом варианте теоретического раздела «Дня Оттера» Гинзбург употребляет выражения «аскетическая гражданственность», «гражданское сознание» и «новое спартанство». Трудно предположить, что Гинзбург идеализировала Спарту с ее абсолютной милитаризацией общества и тотальным регулированием поведения граждан. И все же, как написал о Спарте Герцен: «Личность индивидуума терялась в гражданине, а гражданин был орган, атом другой, священной, обоготворяемой личности – личности города» [1012]. Гинзбург не питала утопических надежд на то, что абсолютно милосердный общественный строй вообще возможен, – писала, что новое спартанство «не отрицает неизбежность зла и несвободы». Нет, общественный строй «требует, чтобы единичный человек отдал себя в распоряжение общего», в то время как новое спартанство «ищет правильной диалектики социального зла, заменителей, наиболее благоприятных для данной исторической формации» [1013]. Какие «заменители» имела в виду Гинзбург, остается неясным.

Гинзбург опасается, что в целом ее концепция гражданственного сознания слишком абстрактна, чтобы оказаться действенной в массовом масштабе:

Гражданственность в качестве положительного содержания слишком абстрактна, рационалистична. По-настоящему она овладевала человеческой массой только в религиозном своем варианте (древний мир). В абстрактности – порочность и чистой государственности и социальных утопий.

Ранее Гинзбург подмечала, что советский народ удалось мобилизовать посредством не идеалов гражданственности, а любви к родине:

Сознанию человека нового времени из форм общей жизни особенно близка, адекватна идея родины, народа. Родина – связь эмоциональная, не боящаяся иррациональных, логически неразложимых остатков [1014].

Никаких современных моделей гражданского сознания того типа, на возникновение которого надеялась Гинзбург, не существовало. Причем Гинзбург сама документирует невозможность формирования такого сознания в реальности. Во-первых, есть катастрофический индивидуальный случай Оттера в «Рассказе о жалости и о жестокости», демонстрирующий, что человек не способен поступать нравственно, даже когда намеревается так поступать. Во-вторых, налицо поведение ее коллег – писателей и сотрудников радиостанции, которые отчаянно стремились ради самоутверждения подняться в социальной иерархии выше, чем их товарищи: «Они торопливо, жадно хватаются за все знаки различия, за все, что теперь должно их выделить [из толпы], оградить» [1015]. А в январе 1944 года Гинзбург пишет в эссе «Итоги неудач», что люди, хоть и изменились внутренне, сами пока не осознали этих изменений, а потому «спешат найти потерянное место» [1016]. Один ее знакомый, «А. О.», пытаясь вообразить, как все изменится с окончанием войны, говорит о конкуренции за рабочие места (опасаясь, что в этом соперничестве выжившие блокадники проиграют тем, кто вернется с фронта), а также о потребности в материальных благах и семейной жизни. Гинзбург отмечает: «Этот человек думает не о будущих формах самосознания, но думает и с толком – о том, как он будет жить, как ему выйти из того социально-пониженного положения, в котором он очутился» [1017].