Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

Динамика того, как Гинзбург транспонировала свой рассказ о чувстве вины, становится еще заметнее, если изучить два похожих пассажа разных текстов. В «Рассказе о жалости и о жестокости» ближе к финалу описан момент, когда продовольственное снабжение улучшается – но слишком поздно, чтобы изменить судьбу тетки. Оттер вспоминает, как принес домой любимую еду тетки – шоколад и сливочное масло, но она уже лежала при смерти и не могла ничего есть. Оттер смешивает шоколад с маслом и съедает все один:

Он ел, и его терзала тоска. Это было самое острое ощущение тоски и горя, которое он испытал в связи с этой смертью. Еда, переживания еды были тесно ассоциированы с ней, и вот это кончилось, и кончился интерес, человеческий интерес еды; осталось что-то мрачное и животное. И в то же время ему казалось, что еда заглушает тоску, физически забивает ее, залепляет ее эта пища, проходящая вглубь куда-то туда навстречу сосущей тоске. Он жевал и глотал, а тоска подымалась навстречу. Это была печальнейшая минута из всех в эти дни пережитых [998].

Гинзбург и ее персонаж словно бы старательно подбирают слова, которые могли бы передать это сплетение физического и эмоционального процесса поедания пищи. «Печальнейшая минута» устанавливает связь между последней болезнью тетки и ее смертью, поскольку и в период, когда тетка болела, и после ее смерти Оттер испытывает дегуманизирующее воздействие того факта, что поневоле ест один, без сотрапезников. Поедание пищи ничуть не облегчает его страдания; уже сам процесс еды бередит в нем горе и напоминает о совместных трапезах с теткой. Еда сделалась всего лишь веществом, потребляемым животными, она не может совершить ту эмоциональную работу, которая требуется Оттеру.

В «Дне Оттера», когда кончается период самого ужасного голода, у героя тоже возникает «животное» отношение к еде. Когда он уже живет в Доме радио (пока тетка находится в больнице), «им овладела маниакальная сосредоточенность мысли» на еде. Гинзбург пишет: «В удачные дни он сгребал в одну тарелку три каши, чтобы казалось, что ее много. И приходил в отчаяние от того, что ее все-таки мало» [999].

Эта деталь – реакция на несколько порций каши – появляется и в сцене «Записок блокадного человека», которая представляет собой вариант пассажа из «Рассказа о жалости и о жестокости». Однако здесь персонаж – не О. и не Эн, а неназванный человек.

В каком-то из закоулков какого-то из учреждений стояла женщина, обмотанная платками. С темным, неподвижным лицом она ела ложку за ложкой из банки кашу. По тогдашним понятиям, каши было довольно много.

– А у меня мать умерла, – остановила она проходившего мимо малознакомого человека, – каша вот по ее талонам… Такая тоска, невероятная. И ни за что не проходит. Думала – какое счастье съесть сразу три каши, четыре каши… Не получается, не хочу… Глотаю и глотаю, потому что тоска, она там глубоко, внутри: мне все кажется – станет легче. Эта каша, жижа опустится туда, вниз, придавит тоску, обволокнет ее, что ли. Ем, ем, а тоска не проходит [1000].

В отличие от оставшегося неопубликованным «Рассказа о жалости и о жестокости» в «Записках блокадного человека» это страшное переживание приписывается не центральному персонажу, представляющему автора, а второстепенному лицу. Душевная боль при поглощении пищи впервые связывается с горем по умершей матери (а не умершей тетке или сестре). Гинзбург кутает эту героиню в платки и помещает в какой-то неопределенный закоулок какого-то неназванного учреждения, словно бы желая в буквальном смысле скрыть ее личность. Эти акты утаивания и анонимизации подготавливают почву для необычно открытого для Гинзбург признания персонажа, и притом персонажа женского пола в своем горе (или делает возможным такое признание), пусть даже это признание облечено в сбивчивые фразы, адресованные «малознакомому человеку». То, что, вероятно, возникло как мучительное переживание и трансформировалось в экспрессивную сцену неопубликованного автобиографичного «Рассказа о жалости и о жестокости», теперь, в «Записках», превратилось в сбивчивые устные высказывания. Гинзбург как будто старается добиться того, чтобы голос этой анонимной сослуживицы, признающейся незнакомому человеку в своих страданиях, был неотличим от голосов «исторических Других» в этом документальном произведении.

По этому примеру мы видим, как Гинзбург, перерабатывая куски «Дня Оттера» в «Записки блокадного человека», дополняла их подробностями, взятыми из своего «Рассказа о жалости и о жестокости», в то же время скрупулезно ослабляя его взрывную мощь и дисассоциируя любое горе и главного героя, Эна. Есть и другие случаи, когда Гинзбург от более ранних текстов к «Запискам блокадного человека» значительно переиначивает опыт своего героя. В одной из сцен «Рассказа о жалости и о жестокости» описано, как Оттер каждый день собирается на работу и обнаруживает, что тетка не способна управиться с заданием, которое он умолял ее выполнить:

Например, каждый раз, как надо было собираться на работу и заодно брать с собой обеденные банки, – вступал в силу комплекс невнимания. Крышки оказывались неприготовленными, авоську надо было искать. Это повторялось изо дня в день, несмотря на просьбы, на обещания. Это приводило его в отчаяние. Человек [тетка], который должен был помогать, – мешал. Рационализация рушилась [1001].

Описывая подобную сцену в другом тексте, Гинзбург трансформирует и идеализирует ее. В «Дне Оттера», где успешной деятельности героя ничто не препятствует, укладка банок описана торжествующим тоном:

Здесь у От. все хорошо подобрано. Банки – литровая для супа, полулитровая для каши (это обед тетки). К банкам подобраны плотно налезающие на них консервные крышки. Между банками кладется свернутая в клубок авоська – на случай каких-нибудь дополнений и жестяная коробочка, поперек ложка. Это нехитрое устройство, которым От. гордится. Это маленькая победа над хаосом, над частицей хаоса. Это начало стройности, социальности. Это прекрасное начало организации, которое побеждает проклятую изоляцию эгоистического человека, приобщая его к системе социального целого [1002].

На смену отчаянию, которое звучало в более раннем повествовании, пришла мечта о технической упорядоченности. В другом тексте не повествуется о катастрофической роли тетки (правда, поскольку автор употребляет страдательные причастия прошедшего времени, остается неясно, кто именно занимается подбором банок). Мы чувствуем, что Оттер радуется этому хорошо продуманному, красивому устройству своего быта, которое возникло из хаоса. В самом процессе описания всех подробностей вещественного мира, вплоть до ложки, уложенной поперек, чувствуется явное упоение.