Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

Сюжет «Рассказа о жалости и о жестокости» строится вокруг главного события – смерти тетки – и попыток Оттера преодолеть травму.

«День Оттера», напротив, создан по модели «один день из жизни», имеющей богатую литературную историю: «Последний день приговоренного к смерти» Виктора Гюго, «История вчерашнего дня» Льва Толстого, а в более недавние времена – «Один день Ивана Денисовича» Солженицына (1962) [989]. «День Оттера» читается как изначальный черновой вариант «Записок блокадного человека» и служит источником значительной части материалов для дня Эна в «Записках» (а именно первой части и «Отрезков блокадного дня»). «Записки» длиннее, чем «День Оттера», и более гетерогенны в жанровом отношении, так что сквозная сюжетная нить – описание Эна и его типичного дня – занимает в них не столь существенное место, как в эссе «День Оттера». Примечательно, что временные рамки «Рассказа о жалости и о жестокости», «Дня Оттера» и «Записок блокадного человека» приблизительно одни и те же: весна и лето 1942 года, именуемые во всех текстах Гинзбург «передышкой», пора, когда после суровой, губительной зимы 1941/42 года стало полегче жить [990]. И все же, хотя по времени эти повествования совпадают, в них описаны разные варианты опыта, альтернативные один другому. В «Дне Оттера» и «Записках» герои по имени Оттер не сталкиваются с какими-либо семейными трагедиями и не испытывают раскаяния, хотя проживаемые ими дни относятся к периоду, который для первого Оттера (героя «Рассказа о жалости и о жестокости») был самым тяжелым.

В «Дне Оттера» конфликт, всесторонне исследованный в более раннем рассказе («О жалости и о жестокости»), спрессован в один абзац, где разграничены два аспекта отношений Оттера с теткой: антагонизм (поскольку тетка символизирует хаос) и зависимость (поскольку поддержка, которую Оттер оказывает тетке, придает его жизни ценность и смысл). Хотя роль тетки второстепенная, сам факт существования тетки позволяет Гинзбург четко обрисовать трудоемкие рутинные обязанности, выполняемые ее героем на протяжении дня (то, чего в «Записках» она не может описать без добавления фикциональных элементов, – рутинные обязанности, образующие базовую структуру повествования). После утренних дел по дому и завтрака Оттер, подчиняясь распорядку, идет из дома на работу, на обед в столовую, на обед во вторую столовую, домой, чтобы накормить обедом тетку, из дома снова идет на работу и наконец возвращается ночевать домой [991]. Оттер делает по городу двойной круг, причем вдвойне изнурительный. Нет ни одной сцены, где было бы показано грубое поведение героя; всякий раз, когда описывается прием пищи в доме Оттера, о тетке либо не упоминается вообще, либо сообщается, что она в это время чувствует слабость и лежит на кровати.

Создавая «Записки блокадного человека» на материале «Дня Оттера», Гинзбург вообще изымает оттуда тетку как персонаж. Вместо упоминаний о тетке она обобщенно описывает разницу между теми, кто возвращался домой с «добычей», чтобы произвести впечатление на близких, и теми, кто жил один [992]. Эн испытывает «послеобеденную депрессию» из‐за мучительной краткости той трапезы, которая в мирное, более спокойное время «перерезала день»: «В послеобеденной депрессии ощущение чрезмерной сытости замещено теперь разочарованием, обидой, которую приносит быстротекущий обед» [993]. Но в причинах тоски Оттера нет ни одного явного элемента, связанного с межличностными отношениями.

То, что смерть тетки, а затем и сам факт ее существования были исключены из повествований, породило странные детали «Дня Оттера» и «Записок блокадного человека». В «Дне Оттера» есть любопытный момент, когда зимой 1942/43 года у героя внезапно появляются полный хлебный паек и дополнительные талоны на питание в столовой. С наступлением этого изобилия у него случается настоящая психологическая травма, связанная с пищей. Гинзбург приводит объяснение того, почему у героя стало больше еды (тетку положили в больницу), но решение не развивать тему тетки мешает Гинзбург объяснить толком, чем вызвана травма. Она пишет: «Самое худшее время для Оттера наступило тогда, когда объективно наступили уже лучшие времена (так было со многими). Он тогда получал уже 400 грамм хлеба. Тетка тогда находилась в больнице, а сам он переселился в учреждение, потому что дома было уже много ниже нуля». В «Рассказе о жалости и о жестокости» больная тетка хочет лечь в больницу, но Оттер не разрешает. Ему тягостно думать о трудностях, которые придется преодолевать, чтобы устроить ее в больницу и возить еду на другой конец города, и он втайне боится остаться дома один, без тетки. Ему не хочется прерывать отношения с теткой на самом ужасном этапе – иначе у обеих сторон останется чувство взаимной неприязни. Когда же тетка умирает, решение не устраивать ее в больницу становится грузом на совести Оттера. Мы не знаем, была ли помещена в больницу мать Гинзбург. После смерти матери Гинзбург, как и Оттер, поселилась в здании Дома радио. В интервью она описывала этот переезд в духе, созвучном «Дню Оттера» (повествованию, где Дом радио изображен в виде оазиса жизни): «После смерти матери (она не выдержала голода) поселилась в Доме радио, как и некоторые другие писатели, которые там в ту пору работали. Именно это, думаю, и помогло выжить. Дома – мороз, тьма, глухая тишина, а здесь вокруг люди, и это очень важно психологически» [994]. Хотя в этом случае, в интервью, Гинзбург говорит о себе, в этом ключевом отрывке она ни разу не употребляет слово «я». Аналогичным образом, в «Записках блокадного человека» Гинзбург пишет, что в Доме радио звуки голосов и присутствие других людей помогали не падать духом в тяжелые послеобеденные часы, но в этом тексте ни разу не упоминается о том, что этот резкий контраст между Домом радио и домом объяснялся смертью родного человека [995].

В «Записки» Гинзбург заново вводит тему вины, которой не было в «Дне Оттера». В дополнение к обобщенным рассуждениям, рассмотренным нами в начале этой главы, она приводит несколько отрывочных наглядных примеров, в основном о связанных с едой психологических травмах у неназванных лиц. В ряде случаев Гинзбург открыто отсекает вероятность автобиографических трактовок этих историй. Так, маленькую зарисовку в составе «Записок», лаконично обозначенную как «рассказ о жалости и о жестокости» (именно этой фразой публикаторы назвали отдельное, найденное недавно повествование), она предваряет заявлением, которое дистанцирует этот текст от ее личного опыта: «Среди собранных мною блокадных историй есть история О.» [996]. Однако в конце первой части читатель может подметить, что Гинзбург ссылается на опыт, взятый прямо из собственной жизни (а мы теперь, зная повествование «Рассказ о жалости и о жестокости», можем прочесть расширенные описания этих моментов в более ранних, более автобиографических по характеру повествованиях): звучат, словно из пустоты, эллиптические высказывания о сгоревших котлетах и об утаенной из жадности конфете [997].