Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

И даже в то время как писатели пытаются облечь в зримую форму пережитое на войне, Гинзбург подмечает, что Союз писателей продолжает функционировать в соответствии со своими довоенными нормами. Писатели, как и прежде, повторяют привычные лозунги: жалуются, что производительность литературного труда слишком низка, что советские писатели терпят неудачу с созданием новых эпических произведений, предлагают ради повышения производительности выполнять план и сочетать правильную идеологическую позицию с неподдельным трудолюбием. Она замечает по поводу творческого совещания ленинградских писателей, состоявшегося в августе 1943 года: «Несмотря на становление общей воли, все продолжает совершаться казенным и бюрократическим порядком. При всех ее недостатках, это выработанная форма, которую не момент сейчас пересматривать, да и неизвестно будет ли она пересматриваться в сколько-нибудь ближайшем будущем» [1018].

В период с 1962 по 1983 год, переделывая черновики, Гинзбург оставила неизменным кусок об иллюзорном характере индивидуального сознания и неискоренимости социального зла – об уроках, извлеченных ею из войны и усвоенных, как она думала, интеллигенцией ее поколения. Но куски о вызревании нового гражданского сознания она отредактировала. Теперь она описывает не реальный сдвиг, а горячую жажду перемен, робкое желание «очищения во всеобщем», поиски нового решения, оказавшегося недостижимым. В опубликованном варианте текста «Вокруг „Записок блокадного человека“» мы читаем:

Истребляемый, испытуемый катастрофами человек не в силах верить в красоту и абсолютную ценность единичной души. Гораздо естественнее ему испытывать отвращение к этой голой душе и горькую и тщетную жажду очищения во всеобщем, в некоей искомой системе связей – в религии? В экзистенциальном самопроектировании? В новой гражданственности? [1019]

Гинзбург оправдывает импульс, подталкивающий человека к поискам, поскольку не может возвестить ни об успешном переходе к новой модели, ни об осмыслении некоего нового сознания. В реальности ее страну ожидало нечто намного более мрачное. В опубликованном варианте «Записок» Гинзбург, глядя с высоты прожитых лет, отмечает, что история приняла печальный оборот: «‹…› истерзанная страна побеждала. И она же, сама того не зная, готовилась войти в новый разгул социального зла» [1020].

Долгое время читатели интерпретировали « Записки блокадного человека» как мемуары, дневник или какую-то другую разновидность документальной прозы [1021]. Отдельные случаи недопонимания и то, что этот текст иногда для краткости называют «дневником», можно объяснить тем фактом, что в английском переводе он был издан под названием «Blockade Diary» («Блокадный дневник») [1022]. Историки обычно отбрасывают фикциональные аспекты текста, полагаясь на слова Гинзбург, когда пытаются понять и охарактеризовать жизнь в условиях блокады. А «Записки» действительно кажутся настоящей сокровищницей информации: в них содержатся облеченные в тщательно спрессованную и обобщенную форму свидетельства (подтверждаемые другими источниками) о сдвигах гендерных ролей, изменениях в идентичности людей, стратегиях чтения, методах приготовления пищи, преображении физического облика города [1023].

И все же, как мы видели выше, в рамках обобщенных повествований (основанных также на наблюдениях за другими людьми) Гинзбург прибегала к замысловатым трансформациям личного опыта, иногда даже претворяя этот опыт в что-то полярно противоположное либо идеализируя его. Гинзбург избегает обозначать жанры, что вполне соответствует ее характеру, но «Записки блокадного человека» она назвала «повествованием», охарактеризовав эту форму как «что-то, стоящее между романом, повестью и эссеистикой» [1024]. Она старалась придать своему сочинению жанровую амбивалентность и досадовала на тех критиков, которые спешили его классифицировать:

Е. С. Вентцель из числа заметивших, высоко ценящих, но и она поместила рецензию на «Записки блокадного человека» под заглавием «Проза ученого». Каверин написал мне о поразительной физиологической точности, «не мешающей, как это ни странно (курсив мой) художественности восприятия».

Особенно настойчиво стремление зачислить это произведение по части мемуаров, несмотря на очевидную немемуарность ведущего персонажа. Еще на днях на собрании Секции критиков и литературоведов Нинов назвал «Записки» мемуарно-документальной прозой. Назвать это просто прозой противоречило бы общественному статусу автора [1025].

Гинзбург хотела, чтобы «Записки» читались людьми как «просто проза», и полагала: то, что читатели воспринимают этот текст иначе, обусловлено ее репутацией исследователя литературы. Она делала упор на фикциональных аспектах своего текста, возможно преувеличивая значение своего суммарного героя Эна, чья принадлежность к мужскому полу отчасти призвана подчеркнуть, что Эна нельзя отождествлять с автором текста. То, что Гинзбург уклонялась от написания традиционной автобиографии, можно трактовать как попытку сохранить в повествовании свободу действий: тогда появляется возможность предложить читателю репрезентацию своего опыта, не попадая в ловушку психологического саморазоблачения и не упрочивая героический миф об уцелевших блокадниках [1026].

В разные годы Гинзбург пробовала сделать несколько открытых высказываний, чтобы рекомендовать читателям воздержаться от автобиографических прочтений ее текста. В 1960‐е годы она написала начерно обращение, задуманное в качестве предисловия к двум большим фрагментам текста, который впоследствии превратился в «Записки»:

Два нижеследующих психологических эпизода рассказаны были мне двумя людьми, ничего не знавшими друг о друге.

Оба эпизода изложены мною условно (первый – кратко, второй – пространно) в виде связно построенных признаний. Они изложены мною, и потому, вероятно, эти повествования приобрели сходство друг с другом и со всем прочим, что написано мною о блокаде [1027].

В этом обращении, в конечном счете не использованном Гинзбург, заявлены намерения, идущие вразрез с ее обычной творческой практикой. В черновиках 1940‐х годов героем обоих «признаний» был Оттер, а во всех позднейших вариантах этот персонаж оставался стабильным (хотя и не идентичным предыдущим аналогам), даже когда его имя менялось. В «кратком» повествовании, которое читатели знают под названием «Оцепенение», рассмотрено всего одно психологическое состояние – заболевание воли у человека, который выздоравливает после вынужденного голодания [1028]. Позднее, опубликовав «Оцепенение» в форме повествования от первого лица, Гинзбург поместила его в нарративные рамки «психологического эпизода», реконструированного на основе историй, поведанных несколькими «блокадными людьми» [1029]. Второе, «пространное», повествование похоже на первую часть «Записок» и не является ни «связно построенным признанием», ни «психологическим эпизодом». Оно обрывочно и бессвязно, в нем охвачена психология зимы и весны, еды и работы на основе опыта многих ленинградских интеллектуалов.