Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

«Рассказ о жалости и о жестокости» написан в форме монолога от третьего лица, в который включены припоминаемые диалоги. Оттер занимается самоанализом и разговаривает сам с собой; это не исповедь, поскольку у его слов нет адресата. Оттер, изолированный от читателя или любого другого собеседника, способен на беспощадную честность. Эта нарративная изоляция схожа с его тяжелым положением в блокаду, когда он мечтает вырваться в мир социальных взаимоотношений – мир за стенами своего жилища. В этом тексте, в отличие от опубликованных повествований Гинзбург, нет ни философской преамбулы, ни автономного автора-повествователя, который представил бы главного героя читателю как пример из жизни. В определенном смысле Оттер и не нуждается в представлении – это общий герой написанных начерно длинных повествований Гинзбург 1930–1940‐х годов, в том числе ранних версий того текста, который позднее превратился в «Записки блокадного человека» [959]. И все же Гинзбург обособляет каждого из этих Оттеров от остальных: в том, что касается блокады, жизненные коллизии Оттера в «Рассказе…» противоречат коллизиям, описанным в «Дне Оттера».

Устанавливая виновника трагедии, Оттер клянет «дурной» характер тетки, который до некоторой степени предопределял поведение самого Оттера и провоцировал у него аберрации при оценке ситуаций. Оттер утверждает, что упрямство и мощная «жизненная сила» тетки закрывали ему глаза на тот факт, что ее здоровье пошатнулось, подзуживали оказывать привычное сопротивление. Поскольку она ко всему относилась как к «игровой фикции», он стал неосторожен при выборе слов. В «Рассказе о жалости и о жестокости» сильно поставлен философский вопрос, чрезвычайно волновавший Гинзбург: способен ли человек остаться верным «себе», когда рядом нет посторонних – свидетелей происходящего, а сам этот человек нисколько не верит в «абсолютную ценность единичной души»? [960]Способен ли изображенный в образе Оттера интеллектуал ХХ века, русский интеллигент, обходиться с родственниками гуманно, если не чувствует сильной любви к ним и не обладает непоколебимым чувством долга? [961]Способен ли он (как после войны сформулировала этот вопрос Гинзбург) «выжить и ‹…› прожить, не потеряв образа человеческого»? [962]

Ленинградская блокада, а в особенности совместная жизнь Оттера с теткой, становится самым тяжелым испытательным полигоном для моральной философии Гинзбург, основанной на тезисе, что «имманентный» человек (не верящий ни в постулаты какой-либо религии, ни в иной абсолютный принцип) может избежать эгоизма только благодаря любви и творчеству. Эти состояния или виды деятельности позволяют человеку сделаться другим, выйти из себя и поступиться эгоистичными потребностями [963]. Оттер стремится вести нравственную жизнь, а это означает, что он должен жить осознанно, прилагая к своим мыслям и делам критерии порядочности и объединяя эти мысли и дела в некую стабильную идентичность. Будучи писателем, чей талант не реализовался (об Оттере сообщается, что он пишет «о становлении и крахе индивидуалистического сознания»), он должен попробовать даровать другим средствами искусства что-то, присущее его натуре, какие-то свои мысли. Чтобы в разгар блокады вернуться к писательскому труду, Оттеру необходимо экономить драгоценные силы и время, подчинять свою деятельность жесткому распорядку. Тетка, живое воплощение хаоса, гедонизма и «асоциальности» (под последним из этих слов Гинзбург подразумевает себялюбие тетки, хотя та – общительная светская дама) [964], – заклятый враг Оттера, но все же она служит весомым доказательством его ценности для общества, обеспечивая ему вполне конкретный «выход из себя». Оттер кормит тетку, но не может найти в себе силы для доброго отношения к ней. Его раздражение прямо связано с его «рабочим эгоизмом», порождаемым (по иронии судьбы) желанием внести вклад в общественное благо в расширенном смысле [965]. На одной чаше весов – жизнь тетки, на другой – жизнь и «жестокое творчество» Оттера [966].

Обстоятельства жизни Гинзбург указывают на прямые параллели с этим рассказом. Ситуация, описанная в «Рассказе о жалости и о жестокости», в общих чертах такова: тетке семьдесят пять лет, у нее есть два племянника – старший племянник – «В.» и Оттер; она также является бабушкой и прабабушкой. Этот, последний факт – возможно, проговорка автора, поскольку не упомянуто, что у тетки есть дети (следовательно, она лишь двоюродная бабушка) [967]. Тетка – избалованная дама из старорежимной буржуазии, ее семья когда-то разорилась. В., характеризуемый как «человек устной речи», живет где-то за пределами кольца блокады и иногда присылает деньги. Оттер с гордостью ощущает, что несет полную ответственность за жизнь тетки. Но его раздражают ее «легкомысленность», импульсивность и нежелание считаться с другими.

Гинзбург была крайне сдержанной во всем, что касалось ее частной жизни, но яркая, непринужденная «семейная хроника», написанная ее племянницей Натальей Викторовной Соколовой и переданная на хранение в один из московских архивов, помогает заполнить пробелы [968]. Мать Лидии Гинзбург, Раиса Давидовна (при рождении носившая имя Рахиль Гольденберг), умерла от голода в Ленинграде в ноябре 1942 года [969]. Она родилась в 1867 году (то есть в 1942‐м ей было семьдесят пять лет) и выросла в относительно состоятельной семье еврея-коммерсанта, разорение которой примерно совпало по времени с бракосочетанием Раисы и Якова Моисеевича Гинзбурга. Раиса никогда в жизни не работала, ее содержал муж (умерший в декабре 1909 года), позднее – его брат Марк Моисеевич (умерший в 1934 году), а затем – двое ее детей, Виктор и Лидия [970]. Наталья Соколова указывает, что коронной чертой ее бабушки была «легкость» характера: «Главное в бабушке Раюшке – она была легкая. Бабушка-бабочка. Бабушка-мотылек». Она также отмечает, что Рая (как ее уменьшительно называли) и ее дочь Люся (как называли Лидию Яковлевну ее родственники и близкие друзья) были крайне непохожи по характеру [971]. Брат Лидии Гинзбург, весьма успешный драматург Виктор Типот, примерно в 1922 году переехал из Одессы в Москву, в начале войны у него были дочь (Наталья Викторовна) и два внука [972]. Судя по письмам, иногда он по просьбе сестры присылал деньги на содержание матери. В основном заботы о матери лежали на Лидии Яковлевне: с начала 1930‐х годов вплоть до своей кончины Раиса Гинзбург жила вместе с ней в коммунальной квартире в доме 24 на канале Грибоедова.

Это лишь самые существенные соответствия рассказу в биографии Гинзбург [973]. Автобиографический аспект гармонирует с документальной эстетикой Гинзбург. Невозможно выяснить, какие аспекты фабулы рассказа, помимо замены взаимоотношений «мать – дочь» на взаимоотношения «тетка – племянник», были намеренно фикционализированы автором. Но было бы поучительно рассмотреть слова Гинзбург о другом рассказе, где поднята тема раскаяния, – «Заблуждение воли», основанном на обстоятельствах смерти Марка Гинзбурга [974]. Когда этот рассказ был опубликован, Наталья Соколова опознала в герое его прототип и написала тете, попросив подтвердить или опровергнуть догадку. Лидия Яковлевна ответила: «В „Заблуждении“ действительно присутствует дядя Марк. Кроме тебя, нет уже, вероятно, никого, кто мог бы об этом догадаться. Но, конечно, там многое трансформировано и домыслено» [975]. В 1980‐е годы читатели и друзья Гинзбург настолько мало знали о ее частной жизни 1930‐х годов, что для маскировки отсылок к биографии не требовалось прибегать к тщательной фикционализации. Расплывчатое выражение Гинзбург (Марк «действительно присутствует» в тексте) оставляет большой простор для писательских вольностей. По-видимому, важно, что Гинзбург употребила именно слово «домыслено», ведь она признавалась в отвращении к «выдумкам»: вероятно, она фикционализировала эту историю посредством умолчаний и отбора элементов, а не добавления целиком вымышленных персонажей или ситуаций [976].