Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

Что же могло заставить Гинзбург прекратить работу над «Рассказом о жалости и о жестокости» и ослабить поразительную мощь этого текста при работе над более обобщенными, историографическими «Записками блокадного человека»? Можем ли мы найти решение, которое устранит нестыковку между уверениями Гинзбург, что в блокаду раскаяние играло стержневую роль, и тем фактом, что в ее «Записках», где все остальное описывается детально, почти нет подробных описаний раскаяния? Рассматривая эти вопросы, я затрону проблему жанра, которая тяготела над читательским восприятием «Записок» с их первой публикации. Во всех научных работах Лидии Гинзбург о промежуточной литературе – например, в ее книге «О психологической прозе» – интерес к жанру подчинен главной теме, которая ее интересовала, – концепциям человеческого характера и личности, а также открытию или отражению этих концепций в литературе. Расщепление разных аспектов пережитого на « Записки блокадного человека» и «Рассказ о жалости и о жестокости» отражает сложноустроенные представления Гинзбург о персонаже в литературе и истории ХХ века. Сравнение этих текстов проливает свет на ее новаторский подход к персонажу – то, что она пытается поощрять нравственную ответственность, одновременно отражая образ крайне фрагментированного, разделенного в себе субъекта. В документальных повествованиях Гинзбург самоанализ борется с психологическим саморазоблачением, а приверженность принципам литературы факта успешно сопротивляется нелюбви к автобиографическому письму.

Вполне очевидно, что «Записки блокадного человека» вдохновлены такими литературными произведениями, как «Война и мир» Льва Толстого и «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста. Так, Гинзбург начинает свой текст с мысли Льва Толстого, согласно которой поступки, совершаемые по личным и даже по эгоистическим мотивам, могут приобрести общенационально-историческое значение ввиду того, что они вносят свой вклад в победу на войне. Параллель между 1812 и 1941–1944 годами (то есть периодом блокады Ленинграда) становится оправданием того, что Гинзбург исследовала, как люди переживали борьбу за более высокое положение в обществе. Первую часть «Записок» Гинзбург завершает отсылкой к Прусту. Она сравнивает акт письма с вновь обретенным, «найденным временем»: «В бездне потерянного времени – найденное» [938]. (Гинзбург больше нравился вариант перевода «В поисках потерянного времени». Им-то она и оперирует тут. См. также «Выиграли время» в «Дне Оттера»: «Мы, потерявшие столько времени, – выиграли время».) Ее повествование – хроника выздоровления одного интеллектуала, подводящая к выводу, что напрасный (блокадный) круг эгоистических телодвижений, совершаемых исключительно ради выживания, вот-вот будет прорван. Она воздерживается от попытки усадить своего героя за работу над этим повествованием – слову «человек» в названии «Записки блокадного человека» она сознательно придает амбивалентный смысл. И все же мне кажется, что важнейшая для «Записок» модель документальной прозы и исторической авторепрезентации – «Былое и думы» Герцена. Исследователи неоднократно писали об огромном влиянии «Былого и дум» на автобиографические саморепрезентации русских интеллигентов, занятых претворением личного опыта в исторические свидетельства. Влияние Герцена можно обнаружить в развитии и популяризации группового сознания, особой разновидности катастрофического историзма и в самом жанре «записок» [939].

Хотя в 1920‐е и 1930‐е годы эстетика Гинзбург была глубоко пронизана историзмом (тогда Гинзбург старалась найти отражение истории в собственной жизни), в военные годы она испытывала удовлетворенность от участия в крупномасштабных событиях, ей хотелось постичь, как движется и пересекается с ее жизнью история. Не случайно именно тогда Гинзбург в качестве историка литературы начинает исследовать «Былое и думы», включая вопрос о том, как в этом произведении уникально сочетаются автобиография, историография и художественный вымысел [940]. В 1944 году она приступила к работе над докторской диссертацией о Герцене, которую защитила и опубликовала в 1957 году, а впоследствии превратила часть ее текста в одну из глав книги «О психологической прозе» [941].

«Кто мог пережить, должен иметь силу помнить» – эту фразу Герцена Гинзбург цитирует в середине первой части «Записок блокадного человека»; она подумывала взять эту фразу в качестве эпиграфа [942]. Для Герцена припоминание влечет за собой акт повествования, а следовательно, «иметь силу помнить» означает «иметь силу написать» [943]. Эту фразу он заносит в воспоминания, перед тем как обратиться к периоду 1848–1852 годов, когда окружавший его мир рухнул. Герцен утратил свои убеждения и идеалы после неудачных революций в Европе и распада семейного и дружеского круга (жизнь которого он стремился превратить в своеобразную модель идеального сообщества). В ноябре 1851 года, незадолго до того, как оборвалась революция во Франции, мать и сын Герцена погибли при кораблекрушении. Его жена Наталья вступила в тайную любовную связь с их общим другом, поэтом-романтиком Георгом Гервегом. Эта любовная драма закончилась смертью Натальи в преждевременных родах в мае 1852 года (умер и ребенок, не прожив и суток). Фразу Герцена следует понимать в самом узком смысле, учитывая события, которые подразумевал автор (и то, как он их интерпретировал): на выжившем лежит нравственная обязанность стать голосом умерших, то есть автором исторического документа, написанного от их имени, поскольку их голоса умолкли.

В «Рассказе о семейной драме» – в пятой части «Былого и дум», опубликованной в полном виде только после смерти автора, – Герцен чуть ли не заявляет, что был причастен к смерти жены, показывает, что ничем не старался облегчить ее страдания и, возможно, даже их усиливал, так как проявлял непоколебимое упрямство и не желал выслушать ее с сочувствием [944]. Тем не менее он изображает себя в качестве разумно мыслящего, положительного героя, а также защищает свою честь и честь жены, доказывая, что они стали жертвами нравственно обанкротившихся мелкобуржуазных уроженцев Западной Европы (супругов Гервег – Георга и Эммы) [945]. Гинзбург в своей книге 1957 года и в книге «О психологической прозе» утверждает, что чувство вины подтолкнуло Герцена написать «Рассказ о семейной драме», а в качестве продолжения – многотомные мемуары «Былое и думы» (поскольку, как пояснял Герцен, первый из этих текстов дал начало второму). Однако раскаяние, как напоминает нам Гинзбург, остается за пределами текста. Его можно почувствовать только в описании смерти Натальи («пытке замедленным воспоминанием»): «Герцен заставляет себя всматриваться в непрерывно движущийся ряд мучительных подробностей; восстановление их, повторное переживание становится своего рода нравственным долгом, творческим искуплением вины» [946].