Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

Гинзбург изображает себя (говоря в первом лице множественного числа, то есть изображает себя вместе с другими) как человека, который просто следовал велениям своего таланта, не испытывая ни малейшего чувства морального превосходства. По-видимому, безапелляционность суждений, присутствующая в этих записях, отступает на второй план перед желанием понять и объяснить, как формировались эти различия и жизненный выбор, как они влияли на среду (и на самих действующих лиц). Хотя здесь Гинзбург не углубляется в свою биографию, можно вообразить эту биографию рядом с другими как «типический случай, одну из разновидностей эпохального человека» – так Гинзбург аттестует себя читателям в эссе «И заодно с правопорядком». А в финале этого знаменитого эссе она пишет, что из такой жизни, как ее, – с чередованием «страдательного переживания непомерных исторических давлений и полуиллюзорной активности», – вряд ли получается биография. А если и получается, то «уж очень не по своей воле биография» [913]. В очерках Гинзбург о современниках показаны осознанные старания их героев сформировать успешные или эффективные автоконцепции перед лицом неудач; между тем в ее самоаналитических эссе проглядывает иное настроение, часто посещавшее описываемого человека в ту эпоху, – ощущение, что из‐за давления истории вообще нельзя иметь никакой «биографии».

На исходе блокады Гинзбург подмечает, что ленинградцы начинают вырабатывать у себя коллективную героическую идентичность и этот процесс способствует забыванию пережитого. Она пишет, что в тот момент блокадники «уже элиминируют» из воспоминаний «целый ряд своих внутренних состояний», относившихся к самому страшному периоду – зиме 1941/42 года [914]. Они начали забывать, что «колебались, что многие оставались [в блокадном городе] по внешним, случайным или личным причинам, что боялись и отчаивались, что месяцами интересовались только едой, что были злы, безжалостны или равнодушны, что прошли через самые унизительные и темные психологические состояния» [915]. Гинзбург сделала вывод, что это коллективное стирание памяти, по сути, полезно в том смысле, что эффект от него укреплял моральный дух: люди, которые сами стали идентифицировать себя как «героев», придя к выводу, что остались в городе по «свободному» выбору и храбро защищали его любой ценой, теперь действительно начали вести себя храбрее и благороднее: они жаждут сохранить свою идентичность, завоеванную колоссальными усилиями. И все же у Гинзбург возникли опасения, что этой групповой идентичностью, вероятно, будут злоупотреблять: «Конечно, этим будут злоупотреблять, хвастать, спекулировать. Злоупотреблять и хвастать вообще свойственно человеку. Но лучше, чтобы он хвастал этим, нежели всякой дрянью» [916].

В другом эссе, написанном начерно в 1944 году, Гинзбург критикует писателей-блокадников, которые в то время начинали извлекать выгоду из своего опыта ленинградцев. Обнаружив, что выпавшие на их долю испытания носили исторический характер, эти писатели принялись откровенничать с читателями о своих страданиях. Гинзбург пишет в этой связи: «Довольно бесстыдная спекуляция чужими и даже своими страданиями как-то сочетается с искренней потребностью реализовать то, что они ощущают как самый высокий и трудный свой жизненный опыт» [917]. Такие писатели-блокадники, как Ольга Берггольц, Вера Инбер и Вера Кетлинская, находились в относительно привилегированном положении (что, однако, вовсе не значило, будто они не испытывали ужасающих страданий); собственно, именно благодаря такому уровню жизни у них хватало физических и душевных сил на то, чтобы писать романы, дневники и стихи [918]. Во время блокады, отмечает Гинзбург, эти писатели иногда щеголяли привилегиями, чтобы укрепить чувство собственной значимости, но в своих произведениях избегали намеков на привилегии, а, наоборот, афишировали принадлежность к коллективу, страдавшему от лишений.

В 1943–1944 годах Гинзбург была проницательным и критически настроенным наблюдателем, отслеживала, как опыт пережитого в блокаду начинает искажаться под влиянием воспоминаний, автоконцепций и литературных репрезентаций. Ей было понятно стремление претворить «инстинкт самосохранения и темное проявление общей воли к победе» во что-то «гораздо более очищенное и сознательное», но вместе с тем она находила, что в этом процессе есть что-то не вполне простодушное и не совсем искреннее [919]. Когда Гинзбург села писать повествования о блокаде, она тонко чувствовала, что с припоминанием и репрезентацией блокады сопряжен трудный выбор, и это побуждало ее скрупулезно выверять все взаимовлияния личных, коллективных и исторических факторов. В некоторых из своих ранних текстов о блокаде, где движущий мотив – чувство вины и раскаяние, Гинзбург стремится воссоздать личный опыт и реконструировать расширенный контекст ситуации блокадных времен. Когда она продолжила работу над повествованиями о блокаде, учитывая то, как они будут восприняты читателем в неопределенном будущем, Гинзбург старательно избегала откровений о собственных мытарствах, поскольку иначе сложилось бы впечатление, что она пытается влиться в коллективную идентичность героических ленинградцев. Гинзбург твердо намеревалась описать всеобщий опыт блокады, обходясь без «очищения» своего опыта и не поддаваясь искушению разоткровенничаться. Исповедь и автобиография вообще были чужды ее эстетике, и даже блокада не смогла снять табу, наложенное самой Гинзбург на эти модусы письма. Ее сдержанный стиль можно расценивать и как реакцию на тексты о блокаде, написанные такими писательницами, как Берггольц. В 1944 году Гинзбург критиковала поэму Берггольц «Февральский дневник» за то, что автор присвоила себе право на «личную героическую интонацию… без которой [личной интонации] с трудом обходятся в искусстве женщины, которым нужно воплощать себя лично, конкретно, физически; воплощать себя как объект эротического любования и самолюбования» [920].

В опубликованных повествованиях о блокаде Гинзбург пишет на редкость подробно, опираясь не только на память, но и на свои записи, стенограммы разговоров и очерки о ленинградцах, написанные ею в последний период блокады, когда она приходила в себя после времени самых страшных мытарств. Исследуя себя и других, Гинзбург документирует физиологические и психологические аспекты голода и холода, нескончаемые битвы за самоутверждение в кругу блокадников, то, как менялось у блокадников восприятие времени и пространства. Ее всеобъемлющие, богатые нюансами наблюдения – залог успеха «Записок блокадного человека» в 1980‐е годы (когда многое давно уже позабылось или все еще утаивалось) [921]. Гинзбург создавала свои «Записки», основываясь на черновиках, написанных во время блокады, и затем неоднократно переделывала, сначала в 1962 году, когда она впервые вернулась к серьезной работе над блокадными записками, и затем еще несколько раз, продолжая работу вплоть до своей кончины в 1990 году [922].