Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

Гинзбург показывает неожиданные последствия того, каково быть организатором или шармером в рамках своей должности или роли в советской официальной гуманитарной интеллигенции. И у Орлова, и у Гуковского есть более-менее «положительные» личные качества: они, в сущности, добры, способны сопереживать другим. Однако их желание самореализации – либо через организацию деятельности других людей в случае Орлова, либо при стараниях очаровать их своим голосом, умом и телом в случае Гуковского [895] – провоцирует отрицательные формы поведения. Например, Орлов делает грязную работу, которая от него требуется (включает в предисловия какие-то клеветнические или глупые утверждения, участвует в показательных проработках) ради того, чтобы, пользуясь своим высоким положением, публиковать непризнанных писателей. Оба деятеля пытались разделять свои моральные позиции в неофициальной сфере и свое поведение на работе, но у обоих эти стратегии не сработали – им не удалось уберечь карьеру и благополучие (напомним, что в случае Гуковского события приняли роковой оборот: он умер в одиночной камере Лефортовского следственного изолятора). Тот факт, что в частной жизни оба до какой-то степени оставались интеллигентами, сверхъестественным образом просачивался в их официальную идентичность и возбуждал зависть и обиду «стадных бюрократов», смутно чувствовавших, что Орлов и Гуковский для них «не свои» [896]. По оценке Гинзбург, Орлов и Гуковский в целом выполняли положительную историческую функцию благодаря работе в литературной и научной сферах [897].

В конечном счете Гинзбург наделяет и Эйхенбаума «положительной» исторической функцией «большого ученого» и «авангардиста», но негативно оценивает его как личность: самопоглощенность диктует ему совершенно равнодушное и даже холодное отношение к другим людям. Однако его поведение, в отличие от поведения Орлова и Гуковского, в целом «положительное». Его желание подчеркнуть свою уникальность порождает эффект на грани сопротивления. Он бросает вызов статусу-кво не ради того, чтобы отстоять какие-то грандиозные ценности или идеи, а ради сохранения своей репутации утонченного и блистательного человека. Гинзбург описывает следующую сцену:

Зато поведение общественное единственное в своем роде. Поведение было возведено в осознанную историческую роль. Ценою лишений и риска платил он за то, чтобы сберечь person’y. Это был истинно бесстрашный человек. Что не противоречит натуре – избалованные женщины бывали порой особенно бесстрашны. Собрание. Ритуальная формула председательствующего. Кто за? Кто против? – Никого против. Единогласно. И вот почти в нулевом промежутке между «никого против» и «единогласно» он поднимает руку – один в задержавшем дыхание зале [898].

Нежелание до конца поддаться запугиванию и сделаться конформистом – даже если это нежелание продиктовано эгоистическими мотивами – можно расценить только как бесстрашие. Гинзбург не указывает, когда произошел вышеописанный инцидент, но, по-видимому, это было в конце 1920‐х или начале 1930‐х годов; Гинзбург дает понять, что традиции ОПОЯЗа некоторое время побуждали Эйхенбаума оставаться порядочным человеком. Позднее он начал «уступать» после того, как его «научные ориентиры были потеряны. Школа ушла из-под ног». А если брать шире, эта капитуляция произошла тогда, «когда уже все перешло человеческий предел» [899].

Вскоре после конца Великой Отечественной войны Гинзбург набросала едкий словесный портрет Бориса Эйхенбаума, исследуя, как влияют признание со стороны государства и возвышение в социальной иерархии на отношения человека с властью и бюрократическим официозом [900]. В этом тексте отражен момент, когда Эйхенбаум прочно устроился на высоком посту, но все же, будучи интеллигентом, стесняется выказать интерес к тому, чем интересуются карьеристы. Он старается при любой возможности продемонстрировать свою независимость, проявляя ироничное отношение к казенному языку [901]. В июне 1945 года Эйхенбаум переживает момент, который становится для него психологическим испытанием: его наградили орденом – то есть включили в круг элиты, – но не пригласили на торжественный банкет, и это демонстрирует, что он не допущен в узкий круг избранных. Гинзбург разъясняет, что это промежуточное положение крайне тягостно в психологическом отношении:

Не получив ничего, можно замкнуться в гордом и насмешливом равнодушии, но раз попав в иерархический механизм, этого уже нельзя. Иерархическое ощущение, особенно в беспокойной и неустойчивой обстановке, это непрестанное ощущение двустороннего нажима. Снизу вас вздымает наверх, а сверху опять жмет и отбрасывает вниз [902].

Таким образом, Эйхенбаум застрял на той ступени иерархии, которая специфическим образом не приносит удовлетворения. Он не в числе тех, кого игнорируют, но не в полной мере принадлежит к числу «награжденных».

Наблюдая за другими людьми из своего окружения, принадлежащими либо к группе игнорируемых, либо к группе награжденных, Гинзбург подмечает, что они меняют проецируемые вовне автоконцепции в зависимости от того, преуспели ли они в данный конкретный момент или потерпели неудачу. Так интеллигентность, дарующая умение шутливо отмахиваться от проблем, превращается в маску, которую следует надевать при необходимости:

Таким образом, у них два противоречивых начала – одно неудержимый восторг, соответствующий их реальной функции и ситуации чиновников; другое – насмешка (над собой смеетесь…) [903], соответствующая их фиктивной (призрачной) функции интеллигентов с ее фиктивными традициями. Причем это начало поддерживается профессиональной необходимостью и привычкой все время умиляться по поводу традиций, как раз запрещающих этот восторг. Не следует также забывать, что второе начало несет в себе столь дорогое для человека переживание собственного морального превосходства [904].

Здесь взгляд Гинзбург проникает вглубь, добираясь до циничной сердцевины, которую скрывает маска интеллигентности, – до жажды превосходства, которой мотивируется любая позиция, со стороны кажущаяся высоконравственной. Гинзбург также объясняет психологическое противоречие, с которым сталкиваются интеллигенты-бюрократы, достигшие успеха в профессии. Культурно-интеллектуальная традиция, к которой они принадлежат (особенно если они формалисты), должна требовать, чтобы они отвергли авторитеты и презрительно отнеслись к порционному распределению «успеха», которое практикует официальная бюрократия. Чтобы сохранить подлинную верность традиции формалистов, а не просто относиться к ней с показным умилением, пришлось бы подавить в себе все внешние проявления радости по поводу своего карьерного роста (или вообще не испытывать радость). В этом анализе чувствуется, что Гинзбург болезненно переживала свою изолированность и непризнанность – следствия того, что она старалась хранить верность прежним установкам [905].