Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

В вариантax «Записок», опубликованных в 1984–1989 годах, Гинзбург исследует несколько тяжелых тем (например, отношение к смерти), но избегает тематики с драматичным или сенсационным оттенком (например, в тексте только два раза упомянуто о трупах, которые валялись повсюду) [923]. Она скрупулезно воздерживается от романтизации страданий и мученичества, особенно своих собственных. Она не только уклоняется от самовозвеличивания, но и создает такой образ себя, который не является ни положительным, ни отрицательным. Повествование Гинзбург почти не содержит высказываний от первого лица и строится вокруг «суммарного и условного» героя мужского пола по имени Эн, сконструированного как типичный представитель интеллектуалов-блокадников. Вводя этого героя в повествование, Гинзбург упоминает о необходимости показать «не только общую жизнь, но и блокадное бытие одного человека» [924]. Всякий раз, когда возникает риск, что это бытие одного человека может показаться слишком ориентированным на автобиографичность, Гинзбург расстается с героем и принимается употреблять универсальное (но грамматически относящееся к мужскому роду) слово «человек».

И все же желание предложить читателям обезличенное и общечеловеческое историческое повествование иногда вступает в противоречие с пристрастием Гинзбург к конкретным частностям и наглядным примерам. Она стремится показать всеобщий опыт, но вместе с тем принимает решение, что такие ключевые сферы опыта, как интимные отношения, в основном останутся за пределами ее «охвата изображаемого» [925]. Противоречия между общим и частным, суммарными образами и глубоко личными подробностями акцентируют некоторые из фундаментальных эстетических дилемм в документальной психологической прозе, каковой являются «Записки блокадного человека». Ранее, в научных трудах, Гинзбург отмечала, как важны «выбор, оценка, точка зрения» при написании документального повествования [926]. Исследователи литературы о ГУЛАГе и Холокосте показали, что написание основанного на свидетельствах очевидцев документального повествования о некоем историческом событии, особенно если это событие сопряжено с коллективной психологической травмой, предполагает непростые компромиссы между личными размышлениями и репрезентацией истории, памятью и забыванием, автобиографией и художественным вымыслом [927]. Переход от личного опыта к историческому повествованию требует, чтобы происходил процесс, сходный с фикционализацией, а в случае Гинзбург обязывает двигаться в сторону типизации, а не индивидуализации.

Процессы отбора и обобщения в «Записках» обнажаются со всей отчетливостью, когда читаешь «Рассказ о жалости и о жестокости» – поразительно сильное повествование о смерти и раскаянии, написанное Гинзбург в период блокады, но никогда не публиковавшееся ею (а также, по-видимому, оставшееся неизвестным кому-либо, кроме нее) [928]. Это повествование, где препарируются отношения героя (Оттера) с его тетей (именуемой в рассказе просто «тетка») в последние недели ее жизни, – квазификциональное описание отношений Гинзбург с матерью, скончавшейся в ноябре 1942 года. По-видимому, Гинзбург написала черновой вариант этого повествования еще раньше, чем предшествовавший «Запискам блокадного человека» текст 1940‐х годов «День Оттера», где внимание сфокусировано на совершенно ином наборе переживаний того же персонажа [929]. Сравнивая «Рассказ о жалости и о жестокости» с «Днем Оттера» и, наконец, с «Записками», можно проследить процессы трансформации, задействованные при обобщении опыта. В те места «Записок», где Гинзбург говорит о чувстве вины и раскаянии, она включает лишь скупые описания и лапидарные, разрозненные примеры из жизни анонимных персонажей. Как выясняется, все эти описания и примеры имеют свои истоки в «Рассказе о жалости и о жестокости». Один из таких случаев дал название повествованию: в «Записках» есть несколько строк – краткий очерк об отношениях некоего О. с его старшей (она на много лет старше О.) сестрой; эту зарисовку Гинзбург именует «рассказом о жалости и о жестокости» [930]. В этом очерке запечатлена в миниатюре коллизия отношений Оттера с его теткой, присутствующая в неопубликованном «Рассказе о жалости и о жестокости».

Лишь в немногих опубликованных свидетельствах заходит речь о тех обидах и ненависти в семейном кругу, которые могла провоцировать жизнь в условиях блокады [931]. Гинзбург включает в свой рассказ диалоги, содержание которых нарушает границы приличия. Оттер кричит на тетку, заявляя, что ему хотелось бы, чтобы она умерла, и жалуясь, что она, скорее всего, первая загонит его в гроб («И вот тогда-то, когда я издохну, тогда тебе туго придется. Тогда ты почувствуешь с твоей иждивенческой карточкой») [932]. То, что тетка зовет его ласковыми прозвищами и говорит ему нежные слова, вызывает у него лишь стыд и раздражение: он чует уловку манипулятора, поскольку эти прозвища и слова далеки от реальности. В «Записках», когда речь идет о семейных узах, такие отношения описываются обобщенно:

Так болезненны, так страшны были прикосновения людей друг к другу, что в близости, в тесноте уже трудно было отличить любовь от ненависти к тем, от кого нельзя уйти. Уйти нельзя было – обидеть, ущемить можно. А связь все не распадалась. Все возможные отношения – товарищества и ученичества, дружбы и влюбленности – опадали как лист; а это оставалось в силе. То корчась от жалости, то проклиная, люди делили свой хлеб. Проклиная, делили, деля, умирали. Уехавшие из города оставили оставшимся эти домашние жертвы. И недостаточность жертв (выжил – значит, жертвовал собой недостаточно), а вместе с недостаточностью – раскаяние… [933]

Хотя Гинзбург не изглаживает, изымая из своего блокадного опыта, такие беспощадные чувства, как боль, ненависть и обида, в вышеприведенное лапидарное описание она вкладывает, спрессовав, целые страницы аналитических рассуждений из «Рассказа о жалости и о жестокости». По своему обыкновению, она говорит о сильных переживаниях отстраненным, безличным тоном, сочетая аналитичность с лиризмом [934]. Но то, что она прибегает к редкому для нее уподоблению («опадали как лист»), гипнотическим повторам и «почти силлогизмам», придает стилю взаимоотношений, который здесь описывается, оттенок чего-то неизбежного [935].

Собственно, Гинзбург принимает за аксиому то, что среди переживших блокаду раскаяние было всеобщим явлением: «Для переживших блокаду раскаяние было так же неизбежно, как дистрофические изменения организма. Притом тяжелая его разновидность – непонимающее раскаяние. Человек помнит факт и не может восстановить переживание; переживание куска хлеба, конфеты, побуждавшее его к жестоким, к бесчестным, к унижающим поступкам» [936]. По-видимому, она имеет в виду, что мотивом создания и «Записок блокадного человека», и «Рассказа о жалости и о жестокости» были взаимоотношения между «фактами», опытом и раскаянием: чаще всего человеку не давали покоя обрывки воспоминаний, когда переживания в их целостной форме забывались и от них оставались только факты. В таком случае раскаяние побуждает человека припоминать неудобное прошлое в более полном виде (чтобы факты обрастали контекстом), стремиться к примирению этого прошлого и своей нынешней идентичности. Поэтому чувство вины и раскаяние вынуждают людей описывать произошедшее, соединять разрозненные моменты опыта [937]. В «Записках» – произведении, из которого Гинзбург вымарывает любые прямые автобиографические описания трагедии в своей семье, – она «восстанавливает» жизненные обстоятельства, в которых становилась возможной жестокость, контекст, придающий конфете абсолютно новое значение. Психология еды – доминантная тема первой части «Записок»; можно предположить, что эта тема пришла из «Рассказа», где еда связана с раскаянием, поскольку именно еда – материальный повод для ссор и примирений Оттера с теткой.