Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

Очерки Гинзбург свидетельствуют, что традиции формализма рухнули под давлением сталинского режима. В 1970‐е годы – тогда же, когда она написала эссе «Собрание», – Гинзбург заявляет, что интеллигенция лишилась и своего отличительного поведенческого принципа. Представители интеллектуальных кругов в основном утратили готовность страдать за свои идеалы, которая традиционно была свойственна интеллигенции. Гинзбург обнаруживает, что некоторые интеллектуалы готовы совершать акты протеста (например, подписывать петиции), но не согласны испытывать страдания, которые становятся возможным или неизбежным последствием таких поступков [906]. История подталкивает к предположению, пишет Гинзбург, что относительно мягкие меры устрашения – например, срыв публикаций или отказ властей выпустить человека в уже запланированную заграничную поездку – препятствуют сопротивлению почти столь же эффективно, как крайне жесткие меры. И все же Гинзбург обнаруживает, что в этой социальной группе есть люди талантливые, те, кто интересуется реальными, существенными вопросами (обладает «интересом к делу»), даже если руководствуется модой (а мода, отмечает она, – явление серьезное) [907].

В очерках характеров, написанных в 1930‐е и 1940‐е годы и оставшихся неопубликованными при ее жизни, Гинзбург анализирует личности в тяжелых и катастрофических исторических ситуациях, когда описываемые ею волевые люди пытаются «взять свое». Вместе с тем анализ характеров людей перед лицом трудностей демонстрирует, что Гинзбург была одержима темой неудачи, в том числе своей собственной [908]. Многие из тех неудач, которые были неотъемлемой частью жизни для интеллигентов ее поколения (а также многие из тех автоконцепций, которые были призваны компенсировать неудачу), Гинзбург считала плодом конфликта между моделями личности, унаследованными от дореволюционных времен, и моделями, сформированными под давлением новой эпохи, которая «повернула» человека в другую сторону (вспомним ахматовскую метафору реки) или блокировала любую тягу к самореализации в профессиональной, социальной, сексуальной и физиологической сферах. Именно эти драматичные перемены делали автоконцепции особенно выпуклыми и, возможно, усиливали у Гинзбург ощущение их фиктивности.

«Интеллигент с надрывом» и «хам», занимающие самое видное место в записях Гинзбург 1930‐х годов, – вот типы личностей, которые, по-видимому, чувствуют себя уютно в иерархической и яростно-антагонистической атмосфере сталинизма. Атмосферу обреченности, которая сложилась вокруг репрессий, можно ощутить опосредованно – в том, как персонажи Гинзбург отчаянно стараются изменить и преодолеть ситуации, в которых чувствуют себя бессильными и страдают от неудач. В то время как интеллигент с надрывом афиширует свою неудачу, чтобы разбередить в сердцах других людей боль (боль сочувствия или жалости), хам пользуется властью, которую дает его относительно высокое (часто недолговечное) положение, чтобы унижать или эксплуатировать других.

Образы этих характеров обнаруживаются и в блокадный период, хотя в то время (особенно в текстах 1942–1944 годов) были и характеры, имевшие более прямое отношение к голоду и смерти: «уцелевший дистрофик», «фаталист» и «троглодит». Образы этих характеров не только имеют более простую эстетическую структуру, но и меньше зависят от жесткой иерархии: например, «дистрофик» обретает самоценность именно благодаря тому, что он является одним из многих, что он сопричастен общей трагедии. Все эти три образа возникают из отношения человека к тому факту, что он смертен, но они становятся также механизмом, оправдывающим сохранение уязвимого социального положения (особенно у мужчин, не ушедших на фронт, или у женщин, которые не смогли самореализоваться в профессии или семье). То, как Гинзбург пишет о социальном положении человека в блокадный период, отчасти связано c относительным ослаблением террора в это время (своего рода мини-оттепелью) [909]. Более того, по текстам Гинзбург видно, что в это время ослабли и некоторые традиционные табу, наложенные интеллигентским мироощущением (например, приготовление пищи раньше считалось бы темой, не заслуживающей пристального внимания писателя).

Очерки Гинзбург об исторических характерах, написанные в 1930‐е и 1940‐е годы, как подчеркивает, в том числе, проделанный Гинзбург позднее анализ метода Сен-Симона, – выступления в защиту подлинной интеллигентности от ламентаций и надрывов, которым так легко было поддаться: тяжелые условия жизни давали этим ламентациям и надрывам волю, делали их позволительными в обществе. Эти тексты Гинзбург можно считать некой заменой самореализации: они полны горечи по отношению к самой себе и тем современникам, которые не обладали способностью к столь проницательному самоосознанию. Эссе «Собрание», по-видимому, содержит одну-две шпильки в адрес тех «полумерзавцев», которые в 1970‐е годы забывали о своих проступках при сталинизме, прощали их себе и теперь присваивали себе право поучать других. Например, в связи с тем, что Орлов вновь стал культивировать автоконцепцию из времен своей молодости в кругах формалистов, Гинзбург замечает, что он ищет общества людей из своего прошлого и восхищенно говорит о тех, кто предпочел не входить в круги власть имущих и признанных людей:

О таких говорят ласково, с интонацией самоосуждения: «Этого человека я уважаю. Он построил свою жизнь, как хотел». Да, как хотел. Только большая часть этой жизни ушла на темную работу, только порой он не имел рубля на обед. Но вам он не сообщал об этом [910].

Иногда может показаться, что Гинзбург рискует сорваться на нотки жалости к себе или самодовольной обличительности, но от этого ее уберегает отсутствие прямых упоминаний о ее собственном положении. Там, где она – косвенно и в форме обобщений – все же ссылается на собственный характер и опыт, она преподносит их как нечто неизбежное. Говоря об анонимном альтер эго, она пишет, что всего лишь обладала научным складом ума наряду с сильной жизненной силой. Потому-то она работала «про себя», в одиночку, вопреки всем обстоятельствам – просто не могла иначе: «Среди них были люди исследовательского склада и высокого напряжения, которые при всех обстоятельствах продолжали работать про себя, потому что не могли иначе» [911].

В чуть более прямом автобиографическом пассаже Гинзбург указывает, что в подобной ситуации человек полагает, что действует так по слабости, а не по силе характера:

Главное, человек непроизвольно выполняет условия, поставленные его талантом. Изнутри ему даже кажется – это он от слабости, от вялости ведет себя хорошо, оттого что стесняется, храбрости не хватает вдруг перевернуться и заговорить другими словами. В этом мы знаем толк. Жизнь вся прошла в выполнении условий; и никогда это не сопровождалось горделивым переживанием осуществляемого этического акта [912].