Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

Гинзбург, подобно Сен-Симону, в своих эссе делает себя «идеальным представителем» с помощью имплицитных критериев, в соответствии с которыми она оценивает других людей. По-видимому, ее личные критерии основывались преимущественно на двух наборах традиций – традициях русской интеллигенции и традициях модернистской культуры (а конкретнее, культуры формалистов и футуристов) 20‐х годов ХХ века. Акцентируя связь Гинзбург с первой традицией, Сара Пратт утверждает, что Гинзбург принадлежала к числу традиционных интеллигентов XIX века – была «геологической находкой, частицей предшествующей эпохи, оставшейся на виду, несмотря на апокалиптические сдвиги начала ХХ в.» [871]. Прежде всего Гинзбург разделяет главную заботу интеллигенции – заботу о «социальности… о связанности, о моральных ценностях и структурах» [872]. Кирилл Кобрин изложил альтернативный взгляд на Гинзбург, рассматривая ее как типичного представителя поколения 20‐х годов ХХ века – времени, главными приметами которого были «беспредельный энтузиазм, бешеная энергия, удивительный пафос» [873]. Ниже Кобрин обнаруживает у интеллектуалов и писателей этого поколения любовь к научным методам и инструментам, которая проявилась при их попытках «слияния социальной революционности с революционностью научной и эстетической» [874]. Возможно, более достоверное представление о Гинзбург сложится, если соединить вместе и слегка скорректировать ее портреты, написанные Пратт и Кобриным: она принадлежала к числу интеллигентов 20‐х годов ХХ века и опиралась на две разные традиции, каждая из которых, в свою очередь, сложна и неоднородна. Однако мнение Гинзбург о ее поколении – людях 20‐х годов ХХ века – не совпадает с мнением Кобрина: например, для Гинзбург категории энергии и «жизненного напора» – по-видимому, психофизиологические свойства, не связанные с принадлежностью к какому-либо поколению; отличительными чертами своей конкретной среды она также называет любовь к «самовитому слову», иронию и скептицизм [875].

В «Собрании» Гинзбург анализирует публичные фигуры, принадлежащие к литературному миру (ученых, редакторов издательств), принимая во внимание их деятельность и поведение на протяжении нескольких десятилетий. Темы интеллигенции и «социальной механики» (бюрократических институтов, где этим людям приходилось заниматься своим делом) она рассматривает, вынося этические оценки по тонко продуманной, многоуровневой шкале. Она применяет (и преподносит как собственный) метод оценки с тройственной структурой, почти идентичный выявленному ею у Сен-Симона:

Есть историческая функция человека, его положение в расстановке сил, которую люди определенной ценностной ориентации считают положительной или отрицательной (концепция вполне релятивистическая, конечно). Есть, далее, конкретное общественное поведение человека, соотнесенное с его функцией, но ей не тождественное, отклоняющееся под давлением обстоятельств. Есть, наконец, личные свойства.

Оценочные знаки трех этих пластов могут совпадать, могут не совпадать и вступать в разные сочетания. Плюсы и минусы, проставляемые с относительной, но вовсе не субъективной, а в своем роде обязательной (групповое сознание) точки зрения [876].

Гинзбург отмечает, что ее оценки имеют релятивистский, но не субъективный характер: они дают представление о сообществе, о среде (иначе говоря, о взглядах «обобщенного другого», как выразился бы Мид). Она называет заслугой «современной социологии» мысль, что человек представляет собой «социальное устройство» и действует в соответствии с ценностями, внушаемыми ему группами, к которым он принадлежит [877]. В то время как суждения Сен-Симона о поведении людей основаны на личном общении и личных отношениях [878], Гинзбург создает более научную категорию «конкретного общественного поведения человека», которое предположительно не зависит от отношений этого человека с Гинзбург (хотя на практике это, по-видимому, было невозможно). Представление Гинзбург об «исторической функции» ее современников зависит, как представляется, от доминирующей социальной роли этого человека, его служебного положения (например, ученый, администратор, писатель или редактор) в культурных институтах или даже его роли в неофициальной литературной жизни – роли, которая, как полагала Гинзбург, тоже могла обнажать «социальные закономерности» [879].

В отличие от Сен-Симона Гинзбург оправдывает смену линии поведения, происходящую под давлением внешних обстоятельств: она признает, что у людей из ее среды выбор был невелик. Описывая, как некто сделался из попутчика чиновником, она заметила: «Опять выбор. И какой! – в сущности, между возможностью жить и невозможностью» [880]. На взгляд Гинзбург, советская система породила следующие типы людей: «порядочные (которые в основном не сохранились), полупорядочные, мерзавцы, которые хотели делать то, что они делали, полумерзавцы, которые не хотели делать то, что они делали, и потому делали немного меньше» [881]. Таким образом она пытается скорректировать склонность своего поколения к «наивному реализму» («когда мы думали, что все рабовладельцы – плохие люди, а рабы – хорошие»), а также мнения интеллектуалов из более молодых поколений, которые смотрели «из дали, стирающей оттенки» [882], подразделяя описываемых представителей сталинского периода на две категории – «плохих» и «хороших».

Она напоминает нам: «Человек не может выдумать для себя несуществующую форму поведения, но он может выбрать свой исторический характер из моделей, заготовленных историей». Только в рамках этих параметров человек может выбрать себе форму поведения на основе «социальных и биологических, сознательных и бессознательных, закономерных и случайных» мотивов. Гинзбург обращает большое внимание на принадлежность к тому или иному поколению, поскольку каждый пятилетний или десятилетний период советской истории давал людям разные возможности и формировал разные типы деятелей (самыми страшными были те, кто достиг совершеннолетия в 30‐е годы ХХ века). Исторические сдвиги могут оказывать диспропорционально-масштабное воздействие, в том числе изменять функцию и поведение человека на диаметрально противоположные [883]. Но Гинзбург считает, что индивид как участник событий тоже до какой-то степени обладает влиянием. Таким образом, хотя она согласна с теориями функциональной социологии, согласно которым люди получают социальные роли в соответствии с ожиданиями своей среды, она уверяет, что «социальные роли – это также формы воздействия на среду» [884].

В эссе «Собрание» Гинзбург ставит несколько вопросов, которые занимают стержневое место в ее подходе к истории и личности. Например, как история воздействует на людей через их конкретную среду? Какие качества людей и события их жизни могут предопределять их реакцию на узкий ассортимент вариантов, предложенный им историей? Как разные виды взаимоотношений с властью мотивируют человека на действия в профессиональной сфере и публичные высказывания? И самое главное (в этом эссе): какие поведенческие и личностные различия таятся за «положительной» исторической ролью человека? Гинзбург рассматривает, как черты характера (положительные, например доброта и способность сопереживать – или негативные, эгоизм и равнодушие) сочетаются с различными ситуациями, со временем порождая разные формы поведения. Согласие занять ответственную должность часто предполагало соучастие или активное участие в проработках, актах общественно-политической диффамации и распространении ложных идей. В таком случае положительные формы поведения сводятся к тому, что человек нехотя, в минимально возможной степени выполнял омерзительные (в его собственном понимании) требования функционеров и чиновников. (Не следует забывать, что от некоторых относительно могущественных лиц, чьи характеры проанализированы в этом тексте, зачастую прямо или косвенно зависело, удастся ли самой Гинзбург заработать на пропитание.)