Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

Вместо того чтобы вести это приятное существование, С., которой теперь под сорок, «получила одиночество и холод» и пророчит себе унылую, одинокую старость. В системе типов личности, разработанной Гинзбург, С. относится к чувственному типу (но не в сфере эротической любви) и наделена деятельной, могучей жизненной силой. К замужеству она не приспособлена «по своему абсолютному эгоизму», а для светского флирта, который она практикует, «в наше время у людей нет ни времени, ни денег, ни вкуса, навыков и умения». По мнению Гинзбург, сексуальная независимость дается С. легко ввиду ее сексуальной «холодности» [846]. Чтобы обрести экономическую независимость, требовалось больше стараться. С. пошла работать учительницей и сформировала в качестве автоконцепции «образ труженицы, прорастающей из светской женщины». Профессию учителя она выбрала почти случайно и, как оказалось, хорошо справляется с работой благодаря дару красноречия и «ясному практическому уму». На деле работа учительницей позволяет ей воплотить в жизнь тягу к «женскому успеху», стремление быть в центре внимания, а также удовлетворять «властолюбие» – склонность к хамству. В качестве педагога и «интересной женщины», пишет Гинзбург, С. может позволять себе «кричать, обрывать, стучать кулаком по столу», но все равно нравится ученикам и воспринимается ими «как экзотика». Хамство С. связывается с ее практическим умом и прямотой. Гинзбург обнаруживает у С. качество, которое многое искупает: С. не терпит лжи, каким бы целям эта ложь ни служила. Гинзбург пишет о ней: «…люди лгут в порядке литературности и идеологических фальсификатов – вся эта сфера для нее [С.] просто не существует и лгут из множества человеческих соображений, в том числе из жалости, деликатности и пр. – для этих соображений она не достаточно человечна. Бытовая ложь без особой необходимости – для нее непорядочность. Идеологически мотивированная ложь – неестественность, ломание, дурной тон – она не понимает ее цели и смысла».

Типы хама и «интеллигента с надрывом», как они описаны Гинзбург, должны, как представляется, достигать расцвета в иерархических обществах, которым свойственно неравенство, – в таких, как дореволюционная и сталинская Россия. Любопытно, что в случае женщин, чьи характеры она анализирует, Гинзбург находит корни этих типов личности во взаимодействии дореволюционного воспитания (или классовой идентичности) с новыми советскими реалиями. Например, образ хамки как автоконцепция С. обусловлен, по мнению Гинзбург, тем фактом, что С. выросла с (осознанным или бессознательным) ощущением своего права жить припеваючи и ей, казалось, предназначалась судьба «хозяйки жизни», но затем это самоощущение разбилось о суровую реальность, в которой невозможны благополучное замужество и привольная легкая жизнь. С., вопреки традициям, направляет аристократический стиль и дар красноречия в русло хамства, адаптируя свой имидж к обстановке на рабочем месте. На примере С. и других становится ясно, как автоконцепции меняются в биографическом времени, реагируя на внешнее давление – давление истории.

Хотя Гинзбург не намекает на сталинский террор, в ее очерке содержатся туманные отсылки к беспросветной обстановке в обществе: С. видит общественную действительность в черных тонах, поскольку ей не дают вести гедонистическую жизнь: «Оно [мышление] перекладывает вину на обстоятельства и озлобляется на обстоятельства. Гедонистической жизни не может быть, следовательно жизнь ужасна, все обман, лучше бы собственно умереть» [847]. Тот факт, что ее психика была «приспособлена для легкого и веселого прохождения по жизни», лишь яснее высвечивает ее «злобу и мрачность»:

Особенную злобу вызывает у нее вид чужого счастья, вид беспечных и веселящихся людей. Она считает, что это ошибка, недомыслие или вульгарность, дурной тон. Она всем организмом ощущает, что ей должно было бы быть хорошо, что она предназначена и приспособлена к тому, чтобы ей было хорошо. И понять, что ей плохо она может только исходя из того, что всем плохо, что хорошо не может быть принципиально, и люди, воображающие, что им хорошо, глупо заблуждаются или стоят на неком низшем уровне развития [848].

Критические выпады Гинзбург приобретают жутковатый характер, если учесть, что этот очерк она написала в дни сталинского террора. В тот период сестра С. стала жертвой репрессий (ее арестовали 4 февраля 1938 года и казнили 28 июня того же года в Ленинграде); об этом факте, разумеется, нельзя было упоминать даже в записях в стол. И все же, как пишет Гинзбург, хотя мироощущение у С. мрачное, ее «положительное жизнеощущение» и сильная воля найдут «лазейки» (или способы выражения) в трех первичных сферах: сфере «мгновенных удовольствий» (от «высокой музыки» до «хороших чулок или пирожного»), «речевом даровании» (об этой семейной черте обеих сестер Гинзбург много пишет) и ригоризме в трудовой деятельности.

В случае С. мы видим, как хамство может сочетаться с положительной автоконцепцией человека практичного, обаятельного, высказывающего неудобную правду. По наблюдениям Гинзбург, хамство в его советской разновидности может порождаться конфликтом дореволюционного прошлого с мрачным настоящим 1930‐х годов. Во мнении Гинзбург, что Маяковский следовал «романтической модели в хамской ее разновидности», тоже чувствуется ориентированность на прошлое: Гинзбург заключает, что поэт адаптировал старую модель к послереволюционной сфере культуры, которую раздирали битвы между разными течениями.

В период блокады Гинзбург наблюдает, как ленинградцы стремительно переключаются с одной автоконцепции на совершенно иную, в процессе того, как они свыкаются со своими новыми телами, новым социальным положением и новой обстановке. В записях 1942–1943 годов она описывает людей, которые едва избежали смерти от голода, холода или бомбежки и потеряли прежнюю идентичность вместе с потерей мужа или жены, работы и привычного внешнего облика [849]. Она пишет: «Но теперь приходится снова самоопределяться при крайне трудных условиях, когда утрачены все заменители и фикции» [850]. Выстраивание автоконцепции – в каком-то смысле поиск новых фикций, самые банальные из которых все же обещают скрасить человеку жизнь. Вот несколько описанных Гинзбург блокадных автоконцепций: «дистрофик», «фаталист» и «троглодит». От идентичностей 30‐х годов ХХ века эти блокадные идентичности отличает всеобщность и минимализм – робкие намеки на заново возникающие личностные построения.

Термин «дистрофия» был введен ленинградским медицинским сообществом, чтобы говорить о вынужденном голодании как о смертельной болезни, и подхвачен широкими слоями ленинградцев [851]. Термин задумывался, чтобы описать состояние тела, но получил расширенное значение, которое включает и свойственные голодающим людям психологические страдания и моральные изъяны, – «моральная дистрофия». Гинзбург пишет о персонаже, именуемом ею «А. О.» (или «Ар.».), что он «вплотную познал все, что познавали дистрофики, – ожидание смерти, смертельное равнодушие, смертельный эгоизм…» [852]. Многие блокадники считали «моральную дистрофию» добровольной болезнью, которой можно избежать. Архитектор Эсфирь Левина пишет в дневнике, который вела в блокаду: «Новый термин – „моральная дистрофия“ – многие устраивают из него ширму для оправдания грязи и лени. Трудно найти грань между страданием и спекуляцией на обстановке» [853]. Гинзбург пишет о «Н. К.», избежавшей дистрофии: «Моральной дистрофии она даже не понимает. Она никогда, в самые худшие времена, не понимала этого озверения, когда люди прятали кусок даже от близких. К дистрофикам у нее жалость, невольное презрение, мягкое презрение доброго человека» [854].