Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

Предварительное определение надрыва у Гинзбург – «разглядывание собственного страдания» – созвучно его определениям у исследователей Достоевского и когнитивных лингвистов. Понятие, сформулированное Гинзбург, уникально благодаря предположению, что человек формирует прочную эстетическую структуру, что-то вроде автоконцепции, которая призвана заменять какую-то другую ценность.

На взгляд Гинзбург, K. больше всего страдает из‐за своей «разнузданной воли» – состоящей из «воли к воздействию» и «воли к могуществу», – в то время как «воли к самопринуждению» ей недостает. Хотя К. – предмет любви и восхищения, она не отвечает любовью на любовь; потому-то она обращается с другими бессердечно и эгоистично, а к своей профессии не питает преданности в каком-либо высшем смысле. Гинзбург пишет, что абсолютный эгоизм K. не подвергся сублимации и в результате возникла пустота. Опираясь на наследие Достоевского, К. может выставлять напоказ свои бедствия и преувеличивать их, основываясь на автоконцепции истерички, щеголяющей ценностью страдания.

В период блокады Гинзбург уточняет понятие «надрыв», изучая другую «неудачницу», обозначенную инициалами «Г. Б.». Гинзбург дает надрыву новое определение: «Надрыв – это состояние и поведение, которое возникает из переживания несовпадения между собственной ценностью и невозможностью реализовать эту ценность» [825]. Если вернуться к корню слова «надрыв» («рыв, р/в-»), представляется, что взрыв эмоций порожден разрывом между потенциальными и реальными достижениями. И, как утверждает Гинзбург, надрыв – механизм, с помощью которого человек во всеуслышание возвещает, посредством страданий напоказ, о своей потенциальной, нереализованной ценности.

В случае Г. Б. первичная ценность, реализация которой в жизни натолкнулась на трудности, – это ее «женская чувственность», «женская ценность», гарантией которой раньше были ее красота и «сексапильность» («Г – женщина скорее красивая и сексапильная»). Гинзбург относит Г. Б. как типичное историческое явление к двум категориям: 1) к деклассированной буржуазной интеллигенции; 2) к категории женщин, которые потерпели неудачу в семейной жизни, но позднее из‐за «вялости импульсов, отсутствия специфических способностей, обусловливающих специфические интересы» не сумели самореализоваться и в профессиональной деятельности. Гинзбург пишет, что Г. Б., натура слабая, покорная и зависимая от других, нравится мужчинам лишь недолго, а затем ее неизбежно бросают. Совсем юной, шестнадцати лет, она вышла замуж, брак был несчастливым, детей у нее в браке не было. Гинзбург (явно отождествляющая себя со способом самореализации, который она называет более типичным для мужчин) замечает, что у Г. Б., как и у многих женщин в такой же ситуации, было два варианта «эрзац-реализации» – пойти работать («служить», как выражается Гинзбург) или учиться. Она поступила в аспирантуру, но ее исключили за то, что она держала себя и разговаривала «дамским тоном»; эта манера поведения побудила администрацию нарочно провалить Г. Б. на некоем «политическом экзамене», как называет этот экзамен Гинзбург.

Г. Б., которой свойственен «истерический нарцизм» (Гинзбург постоянно связывает надрыв с истеричностью), строит свою автоконцепцию вокруг неудачи именно потому, что полностью уверена в «своей женской ценности» [826]. Здесь Гинзбург утверждает, что надрыв – это «скрытое утверждение через отрицание». Как учит нас герой «Записок из подполья» Достоевского, кажущееся самоунижение повышает значимость человека, делая очевидным несоответствие между тем, чего он заслуживает, и его судьбой в реальности [827]. Надрыв Г. Б. проявляется в ламентациях, иногда украшенных речевыми привычками интеллигенции (приобретенными ею в юности), но часто обнажающих примитивные интересы – интерес к утолению аппетита, хоть в еде, хоть в сексе. Во время блокады интерес к еде и физическим удобствам приобретает всеобщее, социально приемлемое или даже героическое значение (увязанное с выживанием города), и потому автоконцепция Г. Б. развивается в направлении все более неприкрытой демонстрации натуры. Как представляется Гинзбург, Г. Б. оправдывает свою автоконцепцию следующим образом: «Жизнь довела меня, образованную женщину (аспирантку), до того, что я разговариваю как блядь». Следовательно, ее надрыв – отчасти простодушный, а отчасти сознательный. У Г. Б. есть возможность испытывать двоякое удовольствие, «удовлетворяя примитивные импульсы» (тем, что она говорит о сексе и еде без обиняков) и наслаждаясь «переживанием [своей] автоконцепции».

Хамство, как и надрыв, – русский концепт поведения, название которого нелегко перевести на английский язык одним словом. Хотя здесь мы сосредоточимся на 1930‐х годах ХХ века, позднейшие размышления о хамстве, которые оставил русский писатель-эмигрант Сергей Довлатов, живший в Нью-Йорке, могут помочь нам разобраться в этом явлении (которое, как считал Довлатов, практически отсутствует в американском обществе): хамство «тем и отличается от грубости, наглости и нахальства, что оно непобедимо, что с ним невозможно бороться, что перед ним можно только отступить ‹…› хамство есть не что иное, как грубость, наглость, нахальство, вместе взятые, но при этом – умноженные на безнаказанность ‹…› Именно безнаказанностью своей хамство и убивает вас наповал, вам нечего ему противопоставить, кроме собственного унижения, потому что хамство – это всегда „сверху вниз“, это всегда „от сильного – слабому“, потому что хамство – это беспомощность одного и безнаказанность другого, потому что хамство – это неравенство» [828].

Слово «хамство» образовано от слова «хам», а изначально восходит к имени Хам, которое носил один из сыновей Ноя. Современное значение этого слова, далеко выходящее за пределы библейских аллюзий, породило также глагол «хамить» («вести себя грубо, оставаясь безнаказанным»). Хотя хам – фигура могущественная, многие мыслители сочли, что это грубое поведение порождается слабохарактерностью. В эссе 1906 года «Грядущий хам» символист и христианский мыслитель Дмитрий Мережковский определял хамство как худший тип поведения раба, то есть худшую из разновидностей мещанства, а мещанство (вслед за Герценом) считал общей чертой позитивистов и мелких буржуа в Европе и Азии [829]. Юрий Лотман в телевизионной лекции цикла «Беседы о русской культуре» (в 1989 году) ставил знак равенства между хамством и «психологией раба, ‹…› психологией человека, которого унижали, который поэтому сам себя не уважает и стремится компенсировать свое внутреннее неуважение, унижая других людей» [830]. Лотман утверждает, что противоположность хамства, этого распространенного в ХХ веке явления (обычного как для рабов, так и для колонизаторов), – интеллигентность, признаки которой – «вежливость, душевная чуткость, умение страдать не только от физической боли» [831].