Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

Хам стоит на позициях столь гигантского превосходства и безнаказанности, что естественная реакция на его поведение, если она должна проявляться вовне, – не что иное, как «надрыв», поскольку «вам нечего ему противопоставить, кроме собственного унижения». В своем современном значении хамство – более-менее послереволюционное явление, поскольку оно сделалось образом жизни в эпоху крупных социальных перемен, дефицита и нищеты, спровоцированных волей равнодушного или жестокого чиновничества, а также идеологической лжи и ситуаций, в которых очень много было поставлено на кон [832]. По-видимому, хамство дает особенно ядовитую смесь в сочетании с коммунистической идеологией, если эта идеология становится для кого-то инструментом измывательства над его личными врагами, соседями, членами семьи или коллегами. В этом контексте хамствo понимается и как поведение, к которому прибегают ради удовольствия почувствовать могущественность своего положения. Хама можно встретить в сатирической прозе Михаила Зощенко и Михаила Булгакова [833]. Изменения социальных норм, по-видимому, дали хамству полную свободу [834].

Как может быть связано хамство с неудачами самого человека? Что это – автоконцепция или «доминанта» личности, диагностируемая другим человеком? Как пишет Гинзбург в книге «О психологической прозе», человек не формулирует: «Я – негодяй, подхалим, склочник, завистник…» [835] – в большинстве случаев такую оценку мы даем другим, такими эпитетами оскорбленная сторона награждает кого-то устно или письменно (в письменной форме оскорбленные могут мстить обидчикам) [836]. Вероятно, счесть себя хамом – акт самокритики, предшествующий самосовершенствованию. Есть и другой вариант: негативный образ себя может быть разновидностью бравирования, попыткой приукрасить себя или сделаться «интереснее» [837].

Владимир Маяковский, поэт-романтик на советский манер, представлял собой явную модель «хама»; возможно, он популяризовал и возвысил этот образ – точно так же, как Достоевский слыл популяризатором «надрыва». Вне зависимости от того, называл ли Маяковский себя «хамом», многие расценивали его имидж как образ хама. В 1927 году поэт и критик Владислав Ходасевич раскритиковал «хамство» Маяковского, охарактеризовав это качество как пагубную разновидность «кретинизма» и «романтизма» «заумных» поэтов (кстати, к их кружку Маяковский не принадлежал): «[Маяковский] первый сделал пошлость и грубость не материалом, но смыслом поэзии. ‹…› Пустоту, нулевую значимость заумной поэзии он заполнил новым содержанием: лошадиным, скотским, „простым, как мычание“. На место кретина стал хам. И хам стал „голосом масс“» [838]. Александр Жолковский, отчасти отталкиваясь в своем анализе от мнения Ходасевича, исследовал имидж или миф, который Маяковский создал для себя и о себе, и заключил, что это имидж хама, афиширующего свою ненависть к детям, старикам, природе, городу, «нормальной жизни» и литературной традиции [839].

В августе 1989 года Гинзбург дала лапидарную характеристику имиджу Маяковского, найдя, что он созвучен романтической позе одиночества и обособленности от толпы – позе с советским оттенком, когда отверженный поэт, стоя на сцене, осыпает слушателей оскорблениями. Она пишет: «…Маяковский романтик, со всеми основными признаками – с гипертрофией лирического Я, с конфликтом между непризнанным поэтом и толпой, с противостоянием высокой любви низменным вожделениям. Маяковский – это романтическая модель в хамской ее разновидности» [840]. С этой точки зрения хамство Маяковского можно считать отчасти и реакцией на мучительные переживания оттого, что, как ему казалось, окружающие его не любили [841].

Чтобы хамить эффективно, необходимо занять положение, которое дает определенную власть или авторитет. Автоконцепция хама удобна для тех, кто когда-то лишился высокого положения, а затем снова возвысился (в достаточной мере, чтобы безнаказанно угнетать других) в профессиональной или социальной иерархии. В конспекте и анализе выступлений на творческом совещании ленинградских писателей, которое состоялось в Ленинграде 6–7 августа 1943 года, Гинзбург характеризует поэта Александра Ефимовича Решетова как хама. «Многолетнее состояние уязвленности (не удавалось выйти в ведущие) в сочетании с органическим хамством. Благодаря женитьбе на крупной литбюрократке очутился в своеобразном, но (неофициальном) положении, в силу которого может любому сделать пакость» [842]. Решетов, каким его описывает Гинзбург, – поэт, скрупулезно следующий официальной линии. Поэтесса Вера Инбер, которая была старше его и чуть-чуть независимее (впрочем, не настолько, чтобы ее перестали публиковать), на этом совещании в 1943 году делает Решетову замечание, что времена ультрамилитаристской военной поэзии (с рефреном «Бей врага!») миновали. Решетов с его позой «добра молодца» из народных сказок укрепляет свой образ, опираясь на идеологию патриотизма, которая в тот момент набирала силу. Гинзбург улавливает антисемитские нотки в утверждении Решетова, что Инбер не понимает истинно русских чувств, если рассматривать это утверждение в сочетании с его мимолетным замечанием, что Инбер – женщина «с томным голосом». (До официальных, массовых антисемитских кампаний оставалось еще несколько лет.) В глазах Решетова Инбер, как «хлипкая интеллигентка» и «еврейка», не понимает «истинно русских чувств» [843]. По оценке Гинзбург, нахальный стиль высказываний Решетова напоминает о РАППе, Российской ассоциации пролетарских писателей (1923–1932). (Поэты, состоявшие в РАППе, возможно, позаимствовали свой стиль у Маяковского.)

Примерно в тот же период, когда Гинзбург написала очерк о К., – то есть в годы, на которые пришелся пик сталинизма и сталинского террора, – Гинзбург проанализировала характер С., которая долгое время была ее соседкой по коммунальной квартире; младшая сестра С. (Вета Долуханова) со студенческих лет была близкой подругой Гинзбург [844]. С. происходила из богатой армянской семьи, жившей в Тбилиси. В очерке Гинзбург воображает альтернативную биографию С. – ту жизнь, которая была бы предназначена С. судьбой, если бы эпоха не направила эту судьбу в другое русло: «Светская жизнь со всей той фиктивной, но сложной деятельностью, которую она предполагала; еще всякие деятельности, вроде учения в консерватории, приятные своей необязательностью; брак, без неприятных его сторон, вызываемых бедностью, т. е. без общей комнаты (половина жена и половина мужа), вообще без необходимости потесниться» [845]. Это была бы «пустая» жизнь, но ее пустота компенсировалась бы и смягчалась огромным числом приятных и отвлекающих на себя внимание «фикций», с которыми люди обычно сталкиваются в «светской жизни».