Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

Ниже Гинзбург утверждает, что эта автоконцепция неудачника, которая должна давать право на принадлежность к элитарной интеллигенции, имеет для А. О. свои минусы, поскольку социально неприемлема для сорокапятилетнего главы семейства. Чтобы скрыть свою деградацию, он культивирует репутацию чудака, который коллекционирует книги, экономя на еде, – несмотря на то, что, еще не вполне оправившись от дистрофии, опускается до того, что в столовой Союза писателей принимает от знакомых (чувствующих превосходство над ним оттого, что делятся с ним пищей) «шроты» (побочный продукт производства соевого масла).

Автоконцепция «фаталиста» – пример того, что люди склонны превращать неизбежные обстоятельства в автоконцепции, дарующие им ощущение, что их позиция ценна и красива [861]. Расспросив нескольких знакомых об их отношении к смерти, Гинзбург обнаруживает, что они по-разному осмысляют то, что не испытывают страха смерти, или формируют автоконцепцию человека, которому смерть не страшна. Например, Н. П., человек «большого жизненного напора», с удовольствием признается, что она «фаталистка» (образ, обретший популярность в русской культуре благодаря «Герою нашего времени» Лермонтова), – она не боится авианалетов, поскольку не властна над своей кончиной: смерть неизбежно придет, когда выйдет срок [862]. Нет ничего удивительного в том, что беспощадная война, на которой гибнет огромное множество людей, порождает фаталистов, и свидетельства существования такой автоконцепции можно найти в нескольких блокадных дневниках [863].

Менее распространенная автоконцепция, выстраиваемая там, где над человеком витает смерть, – автоконцепция «троглодита». Эта позиция – противоположная фатализму, но тоже используемая как защита от страха смерти – показана на примере «Н. К.», которая хвалится своими высокоразвитыми инстинктами, подсказывающими ей, что ее час пока не пробил. Н. К. – интеллектуалка, одна из соучениц Гинзбург по Институту истории искусств, в годы блокады работала в Ленинградском государственном университете, а затем в библиотеке (Володарского райкома ВКП(б)) и в Союзе писателей. В заключительных абзацах Гинзбург пишет о ее позиции: «Все это возведение своих свойств в автоконцепцию, ценностные надстройки над биологически несомненным фактом – люди большого, жадного жизненного напора и сопротивляемости часто вовсе не боятся смерти, и наоборот» [864].

Гинзбург исследует надстройки, возводимые интеллектуалами над «биологически несомненными фактами». В суровых условиях блокады даже любое «психическое состояние» кажется качеством, которое надо завоевывать с огромным трудом. Гинзбург упоминает о «психологии» (это слово она берет в кавычки) как о качестве, которое некоторые интеллигенты проецируют вовне, чтобы возвыситься в глазах других. Не важно, насколько элементарна или проста эта автоконцепция, важно лишь, что в бытовых ситуациях она может выполнять функцию самовозвеличивания.

В том, как Гинзбург анализирует автоконцепции своих «проходящих характеров», погрязших в борьбе за выживание и социальное превосходство, виден отпечаток позиции и борений самого автора. Если Гинзбург – историк-писатель, то глубоко укорененный в своем историческом моменте; если она похожа на социолога, то представляет собой, в антропологических терминах, «включенного наблюдателя» [865]. Ее позиция схожа с позицией тех, кто служил для нее моделью, – таких промежуточных писателей, как Александр Герцен и герцог Анри Сен-Симон, философ-рационалист XVIII века, которые в качестве мемуаристов набрасывали словесные портреты и оценивали представителей своих поколений («сопластников», пользуясь неологизмом Герцена), принадлежавших к их собственному социальному кругу. Это сходство усиливается в некоторых эссе Гинзбург, написанных в позднесоциалистический период, когда она оказалась, так сказать, на выгодной точке обзора и смогла, оглядываясь на прошлое, дать оценку всей карьере людей, с которыми была знакома десятки лет. В этой, последней части главы мы обратимся к эссе «Собрание» (1974–1975) [866], где Гинзбург переключается с того, как люди борются за реализацию своих «ценностей» в конкретных условиях, на более долговременные взаимосвязи между судьбой индивида и историческими возможностями. Она берет за отправную точку момент из современной жизни (собрание членов Союза писателей), где описываемые ею люди произносят похожие на первый взгляд речи, а затем разоблачает и лишает мистического ореола разные типы взаимоотношений с властью, которые таятся за этими речами. Затем она переходит к обзору карьеры разных деятелей литературно-культурной сферы, а ниже высказывает предположение, что «положительная» историческая функция некоего человека может каким-то образом перевесить его «отрицательные» поступки и личные качества.

В «Собрании» Гинзбург вступает в диалог с герцогом Сен-Симоном; это знак, что она подмечала параллели между иерархическим литературно-культурным истеблишментом Ленинграда и аристократическим двором Людовика XIV. В книге «О психологической прозе» Гинзбург, характеризуя метод описания характеров Сен-Симоном, облекает его в систему из трех элементов: «…где-то в основе – наиболее общая социально-моральная типология эпохи, затем изученная Сен-Симоном при французском дворе „социальная механика“, которую он и считал главным предметом истории, и личный характер, в котором индивидуальные, иногда причудливые черты вплетаются в сеть повторяющихся формул. Устойчивая типологическая схема и ее непрестанные дифференцирующие нарушения – вот метод Сен-Симона» [867]. Хотя три уровня характера часто гармонируют между собой, Гинзбург считает, что интереснее всего то, как Сен-Симон рисует портреты людей, чьи личные качества противоречат их «социальной механике».

Как отмечает Гинзбург, Сен-Симон был прямо вовлечен в описываемую им «социальную механику» и давал оценки исходя из своего положения в аристократических кругах, а также из ценностей, принятых в его непрерывно изменявшейся среде. По утверждению Гинзбург, Сен-Симон мыслит себя «идеальным представителем своей группы и партии, […который] имеет право суда над всем происходящим, потому что он в своей касте самый правильный, и он наделен всеми нужными для этого свойствами» [868]. Она пишет, что этот мемуарист подвергает своих персонажей моральному суду, основываясь на трех критериях: «историческая функция, личные отношения с человеком, его свойства» [869]. Должно быть, несложно оценивать персонажей по их свойствам и личным отношениям с автором, но давать оценку современникам под углом их исторической функции – это, по-видимому, нелегко, так как требуется выбрать правильный ракурс. Гинзбург разъясняет: эта функция равносильна «положению в расстановке сил сенсимоновского мира, в основных конфликтах этого обширного, но замкнутого мира, где непрерывно происходит столкновение начал положительных [высшая аристократия] и отрицательных [буржуазные выскочки, королевские чиновники]…» [870]. Сен-Симон оценивает положение человека в весьма пестром, но малочисленном (и важном) социальном слое – кругу придворных Людовика XIV, среде, которая сама связана с более масштабными силами, классами и ценностями.