Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

В первой части эссе Гинзбург анатомируется «расстановка сил» на собрании в секции критиков Союза писателей. Собрание организовано, чтобы обсудить «призрачную» тему – тему дефицита молодых критиков и старения опытных кадров. Однако, как указывает Гинзбург, истинная проблема состоит не в том, о чем говорят выступающие на собрании (не в том, что университеты, журналы и административные органы не принимают необходимых мер для поощрения критиков к профессиональному развитию и вступлению в Союз писателей), а в общем состоянии литературы – в ее стагнации. Темы, включенные в повестку дня собрания, – это, по мнению Гинзбург, «подмененные темы» [885], которые «создают видимость деятельности, что собравшимся практически нужно, и видимость высказываний, разумных, даже либеральных и благородных, – что всегда приятно высказывающимся» [886]. Гинзбург анализирует речи членов Союза писателей – людей разных возрастов, у них разные отношения с властью («власть имевшие, власть имущие и только еще хотящие иметь»), разнится и влияние их отношений с властью на оценку их исторической функции [887].

Первый из выступающих когда-то верил в идеалы коммунизма: в машинописной версии его имя расшифровано – сообщается, что это был Лев Абрамович Плоткин (1905–1978) [888]. Его судьбу тоже «повернула» революция, но не в сторону неудачи, а в сторону успеха. По словам Гинзбург, этот юноша из бедной провинциальной семьи в четырнадцать лет пошел работать, но позднее сумел закончить университет и начать карьеру в Ленинграде. Его участие в судебных процессах 1930‐х годов можно было отчасти извинить тем фактом, что он был не из тех, кто желал своим оппонентам смерти, – он просто хотел, чтобы они не преграждали ему дорогу. Он сделался администратором (фактическим директором) Пушкинского дома, затем был снят с этой должности, а позднее снова назначен, получил также повышение по службе в Ленинградском государственном университете – стал профессором, а впоследствии вновь уволен. Гинзбург пишет, что за выпавшие ему на долю испытания он заплатил двумя инфарктами, но все же выступал в роли сурового проработчика по таким делам, как дело Михаила Зощенко. Прежде он был, так сказать, стражем у врат университета: сразу после войны спросил у одного человека, желавшего поступить в аспирантуру, как у того обстоят дела с национальным вопросом (в смысле, не еврей ли он по национальности), но спросил с некоторой стеснительностью. На собрании в 1970‐е годы этот пенсионер (из категории «власть имевших») мог бы избрать жанр самокритики, но его речь, напротив, оптимистична и изобилует похвалами другим критикам. Гинзбург истолковывает его выбор так: он то ли сознательно, то ли бессознательно пытается продемонстрировать, что ему благоволят лица, занимающие высокое положение в нынешней иерархии [889].

Гинзбург берет еще четыре фигуры, дабы показать, как та или иная степень критического запала или оптимизма в их речах неожиданным образом отражает те должности, которые эти люди занимают сейчас, занимали раньше или стремятся занять. Два субъекта из числа «власть имеющих» сформировались в 1930‐е годы: в машинописной версии они идентифицированы как Василий Григорьевич Базанов (1911–1981) и Григорий Пантелеймонович Макогоненко (1912–1986). Биография у них похожая: родились в маленьких деревнях, работали на заводах, затем приехали в Ленинград и вступили в комсомол. И все же Базанов превратился в чиновника-самодура (еще одного хама), а Макогоненко стал отличным преподавателем (с положительной, по оценке Гинзбург, исторической функцией). По-видимому, их пути разошлись благодаря одному случайному обстоятельству: Макогоненко подпал под влияние своего учителя Григория Гуковского, и тот указал ему путь к превращению в гипнотически-красноречивого оратора и ученого. И Базанов, и Макогоненко произносят речи в соответствии с заданным сценарием: первый – о необходимости более тесных контактов между учеными и писателями, а второй (даже в этой отупляющей обстановке высказываясь с неизменной страстностью) – о том, что журналы обязаны поддерживать молодых критиков [890]. Последние две фигуры принадлежат к следующему поколению: они родились примерно в 1930 году и вышли на арену деятельности в 1960‐е годы (то есть относятся к категории тех, кто пока только добивается власти); они более самокритичны и осторожны. Гинзбург показывает, что за единодушным пониманием того, как надлежит проводить собрание на тему «призрачной» проблемы (то есть проблемы дефицита молодых критиков вместо реальной проблемы стагнации в литературе), у описываемых ею людей все же таятся разные типы взаимоотношений с властью, а пути, по которым развивалась их карьера, привели, несмотря на сходство их устремлений, к совершенно разным результатам.

Во второй половине эссе Гинзбург переходит к анализу поведения и личности трех человек, принадлежавших приблизительно к ее поколению (один из них был немного старше), – все они были попутчиками и поневоле приспосабливались к стремительным переменам в стране ради того, чтобы продолжить активную деятельность. Эти фигуры были взаимосвязаны не только как представители ленинградской интеллигенции: в 1920‐е годы все они имели отношение к Институту истории искусств, который, по словам Гинзбург, переделывал своих студентов, обеспечивая им «вторую социализацию» после детства. Первый из них – «сановник» (Гинзбург употребляет термин, который ассоциируется с царизмом), именуемый «N» (из машинописного варианта выясняется, что это был Владимир Орлов (1908–1985), институтский соученик Гинзбург, позднее научный сотрудник Института русской литературы (Пушкинского дома) и, наконец, главный редактор книжной серии «Библиотека поэта»). Второй – «NN», «оратор», в котором угадывается Григорий Гуковский (1902–1950); он тоже учился и читал лекции в Институте, а затем был профессором Ленинградского государственного университета, пока его не репрессировали в ходе кампаний против космополитизма в 1948–1949 годах. И, наконец, «шармер» – Борис Эйхенбаум (1886–1959), один из учителей, наиболее повлиявших на Гинзбург в Институте, тоже получивший профессорскую должность в ЛГУ [891].

Гинзбург, по своему обыкновению, выстраивает типологию, выделяя три типа личности: организаторы, обольстители и созидатели [892]. Однако неоднозначный взгляд Гинзбург на этические аспекты человека учитывает не только типы личности (при анализе которых она пытается выявить их ценности, внутренние мотивы и автоконцепции), но и то, как описываемые ею люди влияют на свою среду в качестве участников больших и малых исторических драм.

«Организаторы», как представляется, сродни категории «активных людей», которую Гинзбург выделила в более ранний период, но их воля к действию – особенная: это желание руководить и управлять другими. Орлов, представитель этого типа, в другие времена, как полагает Гинзбург, сделался бы «изобретательным организатором смелых литературных предприятий». «Обольстители» хотят оказывать на тела и души других людей непосредственное и моментальное влияние (таковы актеры, пророки, шармеры). По-видимому, в этой ипостаси сочетаются два типа из более ранней классификации Гинзбург – эмоциональный и чувственный. «Созидатели» определяются как те, кто не испытывает потребности управлять или очаровывать: они представляют собой идеальную категорию (сходную с более ранними «идеологическими людьми»). У них могут быть личные негативные качества (такие, как «рабочий эгоизм»), но их тип личности стоит на более высокой ступени, поскольку они не нуждаются в немедленном вознаграждении за свои усилия или социальной успешности, а их волеизъявление «опосредствовано продуктами их творчества и труда» [893]. То, что Гинзбург высоко ценит творческие способности, труд и способность заглядывать дальше текущего момента, связано с ее интересом к этике постиндивидуалистического человека. Гинзбург относит Гуковского и Эйхенбаума, не доживших до времен, когда написано это эссе, к типу обольстителей, которые иногда по совместительству становятся «созидателями» [894].