Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

Словосочетанием «уцелевший дистрофик» Гинзбург называет идентичность, обычную для периода поздней блокады (и характерную для своего альтер эго) [855]. Это выражение обозначает переходный или пороговый статус: человека, который выжил «целиком» (корень слова «уцелевший»), но цепляется за симптомы и страдания своего «дистрофического» прошлого. Один из примеров – персонаж Гинзбург «Нина В-ц», актриса, уволенная из театра в 30‐е годы за нежелательное «классовое происхождение» (она была из дворян). Теперь Нина – лишь «одна из многих немолодых и истощенных канцеляристок». Согласно теории Гинзбург, Нина относится к эмоциональному и эстетическому типу личности, ее самореализация раньше зиждилась на женской привлекательности. Когда это выгодное качество внезапно исчезло, почти не оставив времени на адаптацию к новому положению, оказывается, что Нине трудно уцепиться за какое-либо новое для нее психическое состояние. Гинзбург пишет:

Словом, у нее нет психического состояния. Осталась одна дистрофия, и то в виде остатков. И вот за эти остатки она хватается как за единственное содержание жизни и возможность реализации. Это оправдательное понятие для пустоты и для преждевременного женского крушения. Это крушение смягчается тем, что оно болезнь – значит, может быть, и нечто временное? – и притом всеобщая болезнь. Это крушение сублимируется тем, что оно социальная трагедия [856].

В условиях блокады, чтобы обрести любое, хоть какое-то психическое состояние, человек должен трудиться, стараясь быть выше того существования, которое сводится всего лишь к звериной борьбе за выживание. Автоконцепция «уцелевшего дистрофика» часто характерна для первого этапа возвращения в социум. Высказывания Нины, припоминаемые (или реконструируемые) Гинзбург, крутятся вокруг того, что она утратила, и тем самым подчеркивают ее приобщенность к всеобщей трагедии. Например, раньше она «жила» Эрмитажем, но теперь кичится равнодушием к искусству, дабы афишировать, как много потеряла. Она говорит, что не может заботиться о своей внешности, изумляясь, что некоторые женщины нынче готовы покупать чулки по астрономическим ценам – то есть выменивать на два килограмма хлеба. Нина знает, что ее судьба – судьба всеобщая, и это знание утоляет ее эгоистичную тягу к завышению воображаемой самоценности.

Сестра Нины, «Тата», принадлежащая к интеллектуальному типу личности, реализует свою автоконцепцию, рассказывая яркие, эстетически обработанные истории, изобилующие метафорами, обобщениями, парадоксами и юмором. Когда она рассказывает, как уцелела при бомбежке, подспудно звучит тема того, что она не вполне выздоровела, что она дистрофик. Ее реакция перестала быть «нормальной»; мало того, она пока не в состоянии вновь ценить искусство, хотя уже начала читать книги. Третья женщина, «Т.», до войны культивировала образ Дон Жуана [857]. Гинзбург обсуждает с «Б.» (своим другом Борисом Бухштабом), что «совсем особая психика», ввиду которой «ей искренне казалось, что у нее джентльменская психология», и сверхэротичность придают Т. нечто экзотическое, действующее на женщин исключительно сильно. До войны «донжуанство» было компенсаторной моделью, объяснявшей неудачи Т. при попытках достичь более благородных целей – обрести «семейственное благолепие» или снискать успех на литературном поприще: «Донжуанство всю жизнь служило оправдательным понятием для интеллект<���уальной> праздности и бесплодности. Это для прошлого, для настоящего – дистр<���офия>». Хотя в годы блокады Т. занимает престижную административную должность в Публичной библиотеке, она ссылается на дистрофию, чтобы оправдать свои неудачи в романтических отношениях и неспособность писать книги [858]. (Заметим, что в этой и других зарисовках характера в записной книжке военного времени – в отличие от эссе о любви 1930‐х годов, которые обсуждаются в главе 3 этой книги, – Гинзбург открыто маркирует гомосексуальность женского персонажа, употребляя при этом термины, обычно применяемые к мужчине, – донжуан, джентльмен.)

Последний в ряду «уцелевших дистрофиков» – «А. О.», один из персонажей мужского пола, чьи характеры анализирует Гинзбург (таких персонажей меньше, чем персонажей женского пола). Мужчины-блокадники в целом, пишет Гинзбург, рано или поздно начинают страдать комплексом неполноценности ввиду того, что не находятся на фронте. В качестве реакции они либо встают в позу надрыва, либо с удвоенными усилиями ищут какие-то оправдательные концепции. Найти эти концепции им помогает либо «исключительное самодовольство», либо «ответственная, командная работа, власть» (которая, как мы наблюдали в других обстоятельствах в случае Решетова, может подтолкнуть к хамству). Тот факт, что на исходе блокадного периода мужчины отказываются от автоконцепции надрыва, Гинзбург истолковывает как «свидетельство роста общей воли».

«А. О.» – литературовед, соученик Гинзбург по Институту истории искусств – в период блокады работал в Радиокомитете. «А. О.», человек «пассивного» типа, по оценке Гинзбург (то есть человек, лишенный волевой сосредоточенности, хотя и с сильными вожделениями и развитой способностью испытывать наслаждение) [859], – наглядный образчик классической проблемы советских интеллектуалов: чтобы выжить, им приходилось каждые пять – десять лет формировать новые автоконцепции. Вот случай «А. О.»: в 1920‐е годы у него была автоконцепция «маленького бытового декадента», поэта, излучавшего душевную «опустошенность и легкий демонизм». Он был «декадент с надрывом» – писал стихи и фрагментарные дневники, имел «запутанные отношения с женщинами». В 1930‐е годы «А. О.» работал в издательстве – в организации того типа, где административный аппарат препятствовал почти всей существенной культурной деятельности. Он выстроил новую автоконцепцию циника и неудачника, «зарывшего свой талант», утешаясь широко распространенным убеждением, что иначе не выжить. «Соглашаясь уступать страшному миру и действовать по его злобным законам» на работе, он пытался одновременно создать свой мирок, где мог мнить себя картежником, библиофилом, эпикурейцем и поэтом.

Толчком к третьей метаморфозе стала война: в военные годы, в условиях блокады он голодал, испытывая сильнейший страх смерти. На момент, когда Гинзбург сделала эту запись, «А. О.» был дистрофиком, его автоконцепция состояла в том, чтобы казаться человеком с глубокой «психологией»:

Он сугубый интеллигент и сугубый истерик и потому он и сейчас, несомненно, имеет свою надрывную автоконцепцию (неудачник, сломленный и т. д.), которая позволяет ему и сейчас числить себя среди избранных, наделенных внутренней жизнью, имеющих «психологию» [860].