Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

Исследование «проходящих характеров» Гинзбург позволяет выявить четыре ключевых парадокса в ее репрезентации советского общества. На первые два парадокса уже было указано выше: 1) герои Гинзбург – люди сильные и твердо намерены победить, даже если их автоконцепции – это автоконцепции неудачников; 2) они крайне своевольны, хотя им приходится выбирать свою идентичность из узкого ассортимента исторически обусловленных вариантов. Другие два парадокса связаны с идентичностью самой Гинзбург и ее модусами письма: 3) она делает упор исключительно на зримых, социальных формах существования, в то время как самая существенная часть ее собственной идентичности (и существования) – ее писательство – должна утаиваться (эта ситуация находит параллель в ее неафишируемой лесбийской сексуальности); [789]4) при репрезентации обыденной жизни Гинзбург не находит места ни для одного акта коммуникации, который не был бы пронизан самоутверждением. Люди ведут войну всех против всех (по Гоббсу) [790]. Вместе с тем проза Гинзбург строится на самоотстранении, а также на всевозможных способах уклонения от самоутверждения. Ее творчество позволяет уловить, в чем состоит (не постулируемое и не выраженное словесно в теориях Гинзбург) отличие общественной жизни от акта письма об общественной жизни, – смысл отличия в том, что письмо необязательно заинтересовано в борьбе за власть и необязательно вовлечено в эту борьбу. Беспристрастность Гинзбург и ее попытки обобщить свой собственный образ, особенно в произведениях, которые она объявила «повествованиями», максимально удаляют автобиографическое «я» с социального «поля битвы» за власть.

Прежде чем перейти к изучению конкретных автоконцепций, будут небесполезны несколько замечаний о том, как Гинзбург вообще идентифицировала свой предмет описания или героя. В записях и очерках документируется жизнь интеллектуалов, считавших себя потомками русской интеллигенции XIX века; представителей этой интеллигенции Гинзбург определяла как «сознательных носителей целенаправленной общественной мысли», проявляющих «готовность претерпеть» за эти идеи [791]. Как разъяснил историк Мартин Малиа, интеллигенция боролась за многие из тех целей, которых революция затем достигла, извратив их. Постепенно интеллигенция как таковая перестала существовать, поскольку оппозиционность (прежняя функция интеллигенции по отношению к царскому режиму) каралась, а традиции самоанализа не нашлось места в системе, где (якобы) уже были найдены ответы на все вопросы [792]. Вдобавок в записях и очерках Гинзбург в центре внимания обычно стоят представители ее поколения, прошедшие через тот же процесс формирования, – те, кого она называла, позаимствовав неологизм Александра Герцена, своими «сопластниками» (метафора из природного мира – образ слоев породы, по которым определяется геологический период; под «пластом» здесь подразумевается «слой истории») [793].

Таким образом, коллективный литературный герой Гинзбург – представитель русской культурной интеллигенции, человек ее поколения, который, как и она, в подростковом возрасте приветствовал Октябрьскую революцию и расцвел в атмосфере новых возможностей, которые открывались в начале 20‐х годов. Таков был тип человека, соответствующий знаменитому описанию в поэме Бориса Пастернака «Высокая болезнь» – одновременно «дурак, герой, интеллигент…», идеалист, который «печатал и писал плакаты / Про радость своего заката» [794]. Начиная с рубежа 20–30‐х годов гуманитарная интеллигенция, состоявшая из «попутчиков» революции, встала перед своей основной дилеммой – быть или не быть заодно с господствующим «правопорядком» под властью Сталина. По мнению Гинзбург, соблазн участвовать в деятельности власти в годы сталинизма лаконично описывался строками Пастернака «Труда со всеми сообща / И заодно с правопорядком» [795]. Впрочем, поскольку Гинзбург считала невозможным функционирование «вне путей Октябрьской революции», как могла интеллигенция продолжать функционировать на путях революции или рядом с ними, одновременно сохраняя свои принципы и свою историческую функцию? [796]Гинзбург отслеживает, какими способами ее герои лавировали между немногочисленными возможностями для действия, чтобы жить, работать и творить в суровых условиях 1930–40–50‐х годов и последующих периодов, – отслеживает, видя в этом трагедию своего поколения. Она исследует и другие проблемы самореализации: то, как женщины выбирают между карьерой и семьей, то, как незамужние женщины, в том числе скрытые лесбиянки, спасаются от чувства сексуальной униженности, порожденного превратными представлениями об их жизни, которые складываются у окружающих. В условиях катастрофически опустошительной Ленинградской блокады Гинзбург анализирует, как описываемые ею люди, чья психика травмирована, изобретают себе новые автоконцепции, после того как едва избежали крайнего истощения и смерти. На протяжении десятилетий она прослеживает, как интеллектуалы взаимодействуют с институтами власти в своей сфере: с университетами, издательствами, Союзом писателей.

Тот факт, что Гинзбург изучала представителей интеллигенции, помогает объяснить ее склонность воспринимать автоконцепции как сознательные и целенаправленные построения: она исходит из аксиомы, что при выработке своих автоконцепций интеллектуалы проявляют больше осознанного артистизма, чем прочие люди. Вот как Гинзбург в записной книжке 1936 года предварительно формулирует понятие «автоконцепция»:

Человек (особенно интеллигент) есть тварь идеологическая. Существовать он может как угодно разрозненно и случайно, но, но [ sic ] мыслит себя он в обязательной связи элементов; связь элементов образует автоконцепцию. Автоконцепция это осознание и эстетическое упорядочение эмпирического хаоса душевной жизни. Эстетическое упорядочение дает человеку то, что ему так нужно – ощущение самоценности. Человек психологически украшается своей силой, если он силен; если нет, – он украшается своими слабостями; во всяком случае он свое возьмет [797].

Здесь автоконцепция возникает как некое эстетическое украшение, но одновременно как нечто жизненно важное и неизбежное. В осажденном Ленинграде Гинзбург пишет в записной книжке под заглавием «Слово» кое-что похожее о создании автоконцепции, которая надстраивается над физическими и психологическими свойствами человека «для переживания ценностей», а также «для интереса и красоты» [798]. Крепкие автоконцепции служат защитной броней в социальной сфере, где идет ожесточенная борьба, благодаря им люди «берут свое» (а значит, те, у кого благодаря их характеру хорошо получается выстраивать автоконцепции, наверняка обречены на успех). На кон поставлено очень много: автоконцепции, которые анализируются ниже, формируются в период, который Гинзбург часто называет «безбытное время», – период, когда культуры досуга не существовало [799]. Представляя выстраивание автоконцепции как эстетический процесс, Гинзбург, возможно, переоценивает фиктивный или символический аспект автоконцепций в ущерб неподдельной боли и страданиям людей. Со свойственной ей самокритичностью она сознавала, что склонна переоценивать этот аспект [800].