Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

В 1930‐е годы Гинзбург изучала друзей, знакомых и коллег, наблюдая за их речью, отношением к жизни и поведением при бытовом общении или, например, в обстановке собраний в Союзе писателей СССР. В тот период, когда Гинзбург переходила от записных книжек к работе, в большей мере ориентированной на социологию или анализ, советское общество становилось все более закрытым, иерархическим, косным и авторитарным [772]. Упорно стараясь понять, как социальные ценности наслаиваются на индивидуальность, Гинзбург ставит вопрос о том, как различные качества встраиваются в ассортимент доступных в текущий момент идентичностей, будь то идентичности профессиональные (учитель, актер, администратор, литератор) или личные (жена, муж, мать, партнер по романтическим отношениям, соперник). Она анализирует, почему интеллектуалы преподносят миру определенные образы личности – например, образы «декадента», «фаталиста» или «донжуана». Одной из своих записных книжек блокадного периода она дает заглавие «Проходящие характеры», акцентируя преходящий характер автоконцепций, а также уязвимость людей, чья жизнь в быту всегда висела на волоске [773]. Это заглавие отсылает к книге Жана де Лабрюйера «Характеры» (« Les caracteres», 1688), которую Гинзбург впоследствии назвала «пределом социально-моральной типологии XVII века» [774].

В книгах «О психологической прозе» и «О литературном герое» Гинзбург не рассматривает ни социалистический реализм (кроме романа Горького «Жизнь Клима Самгина») [775], ни вопрос о том, что происходит, когда политическая ситуация накладывает ограничения на перенос определенных моделей личности из жизни в литературу. В статье «Состояние литературы на исходе войны» (написанной в 1944 году) Гинзбург рассматривает уникальную ситуацию, сложившуюся в Советском Союзе: не только реальная цензура, но и «внутренняя цензура» не позволяла писателям включать личный опыт в литературные произведения. Это молчание обрывало какие бы то ни было значимые связи литературы с жизнью [776].

Записи Лидии Гинзбург, находящиеся в ее архиве (некоторые из них до сих пор не опубликованы, другие увидели свет недавно), не только помогают понять, как личность человека соотносится с историческими обстоятельствами, но и дают редкостный шанс заглянуть в социальную историю Советской России – в микрокосм одного круга ленинградской интеллигенции в 1930‐е годы (период раннего сталинизма) и годы Второй мировой войны. Самая примечательная и необычная черта личностных построений, выявленных Гинзбург, – то, что они возникали из неудач; это обстоятельство могло объясняться как идеями фикс самой Гинзбург, так и суровыми трудностями, порождавшимися советским обществом. Судьба героев Гинзбург была трагична: после революции они лишались материального благополучия и прежнего социального статуса; во время блокады внезапно и драматично теряли красоту и сексуальную привлекательность; расставались с теми автоконцепциями, которые были нежелательными в сталинской России, – например, с образом декадента. Гинзбург вновь и вновь анализирует характеры людей, которым до того, как история повернула в другом направлении, была уготована иная судьба. («Заменяя задуманную трагедию другой, ничуть на нее не похожей, история дотла изменяла человека» [777].) Чтобы объяснить, каким мытарствам подверглось целое поколение, она цитирует Анну Ахматову: «(Меня), как реку, Суровая эпоха повернула» (пятая «Северная элегия» [1945]) [778]. Исторические катастрофы подсказывают Гинзбург мысль: «Бывают не только Вторые рождения и Воскресения, бывают вторые и повторные смерти» [779]. И все же, как ни парадоксально, ее записи свидетельствуют о стойкости людей, которые после каждой символической смерти изобретают себя заново и заново самоутверждаются.

В записях 1930‐х годов (по крайней мере в тех, которые сохранились до нашего времени) почти не упоминаются либо вообще не упоминаются такие опасные темы, как коллективизация, организованный голод на Украине, массовые аресты или репрессии [780]. Однако в них затрагиваются политика и институты, предопределявшие обыденную жизнь ленинградской интеллигенции, – такие темы, как функционирование Союза писателей, университетская жизнь, коммунальные квартиры, кладбища и связанные со смертью обряды. В 1940‐е годы, во время войны, когда культура имела относительную свободу, Гинзбург открыто размышляет о ходе войны как в грандиозном историческом масштабе, так и в связи с вопросами жизни и смерти в осажденном Ленинграде (распределение продовольствия и жилья, транспорт, цензура и директивы, касавшиеся литературы). И все же к темам тоталитаризма и абсолютной государственной власти она обращается лишь обиняками – например, в пассажах о Левиафане (термин, позаимствованный Гинзбург у Гоббса в качестве аллегорического обозначения тоталитарного государства); [781]о Сталине она упоминает лишь единожды, в зашифрованной форме («ст» в тексте «Состояние литературы на исходе войны») [782].

Катастрофы сталинизма и войны проявляются на глубинном уровне, в исследованиях того, как современники Гинзбург терпели неудачи в частной жизни и профессии. Записи Гинзбург – свидетельство того, что Александр Жолковский, говоря о сталинизме, назвал «одержимая властью культурная атмосфера» [783]. Ее персонажи должны изыскать способы, которые позволят им стать хозяевами своей судьбы и преодолеть стоящие перед ними колоссальные препятствия. Постиндивидуалистический человек, при всей его фрагментарности, был, тем не менее, склонен к самоутверждению, к выпячиванию своего эго и личности. Надежда Мандельштам в своих воспоминаниях отметила: то, что советские граждане поневоле утрачивали свое «я» под давлением «эпохи оптовых смертей и гигантских мясорубок», парадоксальным образом поощряло эпидемию эгоцентризма. Для большинства людей, пишет она, «выше всего стоит инстинкт самосохранения – спасайся, кто может и какими угодно способами». У большинства потеря «я» и «сужение личности» порождали «открытый индивидуализм – ведь эгоцентризм и самоутверждение его крайние проявления» [784].

В своих записях Гинзбург демонстрирует всю изощренность и разнообразие стратегий самоутверждения и укрепления своего социального положения, к которым прибегали люди, приспосабливаясь к обстановке сталинизма. В 1980 году она описывала типичное историческое поведение своего поколения как сочетание приспособляемости (мотивацией для которой служил «двойной механизм – уклонение от страдания и поиски удовольствия») с «оправданием необходимости (зла в том числе)» и равнодушием [785]. «Нынешние всё недоумевают – как это было возможно? Это было возможно и в силу исторических условий, и в силу общечеловеческих закономерностей поведения социального человека. К основным закономерностям принадлежат: приспособляемость к обстоятельствам; оправдание необходимости (зла в том числе) при невозможности сопротивления; равнодушие человека к тому, что его не касается» [786]. Стратегия самой Гинзбург в 1930–1940‐е годы, по-видимому, включала в себя смирение, отказ от участия в общественной жизни, скептицизм и терпение [787]. Самым мощным в ее арсенале средств выживания был аналитический склад ума, с помощью которого она, выступая в роли наблюдателя, препарировала чужие жизненные стратегии [788]. Рассматриваемые здесь записи, должно быть, выполняли для Гинзбург двойную функцию: отчасти они служили психологическим механизмом преодоления проблем, а отчасти – набросками будущего романа. (В рукописях «Дома и мира» определенные персонажи сгруппированы под заголовком «Поврежденные/Искаженные».) Эти записи помогают понять психологию окружения Гинзбург, но не в меньшей или даже в еще большей мере обнажают личные идеи фикс автора. То, что в 1930–1940‐е годы Гинзбург была склонна анализировать неудачи (хотя у нее было много знакомых, преуспевших в жизни хотя бы временно: например, Григорий Гуковский, Ольга Берггольц и Константин Симонов), указывает, что она старалась найти выражение своей неудачной социальной реализации в профессии и личной жизни.