Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

Анализируя фигуру Герцена, Гинзбург выдвигает на передний план его задачи художника [947]. То, что он исключает из текста сферу психологии, Гинзбург объясняет его миссией – стремлением описать образцовую фигуру нового русского революционера [948]. Герцен в его собственных глазах – «просветитель, и унижающая разумного человека патология не находит себе места в его системе рассмотрения душевной жизни» [949]. То, что он сублимирует и даже изглаживает чувство вины, Гинзбург описывает как победу в художественной сфере [950]. Она пишет: «Сила Герцена, как и каждого большого художника, в том, что личное получает у него общее, объективное значение» [951]. Историзм Герцена, который можно возвести к Гегелю, содержит тезис, что мелкие подробности домашней жизни человека отражают историю и занимают положенное место в исторических анналах, приобретая объективное значение [952].

В пассаже, которым завершается часть «Мемуары» в книге «О психологической прозе», есть всеобъемлющее высказывание об импульсах и эстетике историзма. По-видимому, у этих слов Гинзбург есть и второй смысл, свидетельствующий о том, что вдохновило ее на создание «Рассказа о жалости и о жестокости» и «Записок блокадного человека»:

Деянием и познанием снимаются страдания, вина, неудача – из этого убеждения возник первоначальный замысел «Былого и дум» (впоследствии разросшийся в огромное полотно общественной жизни). Задуманное произведение – не только месть и искупление, но также и акт художественного познания, спасающий прошлое для будущего, превращающий прошлое в историю и в искусство. Это чувство прошедшего, которому творческий человек не имеет права дать исчезнуть бесследно, этот историзм в самом дробном, самом личном его проявлении соотнесен с герценовским чувством истории как общего прошлого, живущего в общем сознании [953].

Гинзбург подразумевает, что, написав и издав пространное повествование, Герцен успешно осуществил свой план – спас (или восстановил) прошлое для истории и искусства сразу [954]. Гинзбург не уточняет, какое именно прошлое – то есть какие элементы своего прошлого – творческий человек обязан сохранить, спасти от исчезновения, но соседние пассажи в ее тексте указывают, что речь идет о тяжелейших моментах жизни, неотступных призраках, порожденных чувством раскаяния. И все же возвышенное заключение Гинзбург парадоксальным образом допускает, что, даже если вина и раскаяние и были мотивами, побудившими Герцена написать этот текст (или «психологическим импульсом», который стоял за этим текстом), тот факт, что Герцен утаил свои наиболее разрушительные переживания и воздержался от психологического самоанализа, не умаляет (в разрезе мировой или национальной культуры) его достижения в качестве историка и общественного деятеля.

Если учесть блокадные тексты Гинзбург, возникает соблазн интерпретировать вышеприведенный пассаж следующим образом: «Былое и думы» и не публиковавшийся при жизни Герцена «Рассказ о семейной драме» – это след прошлого, достаточно отчетливый, чтобы удовлетворять требованиям историзма. У писателя, даже если этот писатель – общественный деятель-интеллигент, нет никакой нравственной обязанности подвергаться публичному суду, если он творчески перерабатывает свое чувство вины, стараясь создать произведение, где его опыт отразится в возвышенной и расширенной форме. Когда в 50‐е, а затем в 70‐е годы Гинзбург писала эти строки о Герцене, она преуменьшала различия между «Рассказом о семейной драме» и остальным текстом «Былого и дум» – то есть между теми следами, которые увидели свет только после смерти автора, и теми, которые были опубликованы при его жизни. Должно быть, Гинзбург, много лет работавшая в стол, надеялась, что неопубликованные тексты жизненно важны, совсем как произнесенные, но никем не услышанные слова. Она полагала, что написанное нами переживет нас, хотим мы того или нет: «Пишущие, хочешь не хочешь, вступают в разговор с внеличным. Потому что написавшие умирают, а написанное, не спросясь их, остается».

В 1986 году в интервью Лидия Гинзбург ответила на вопрос читательницы о тройной дате «1942–1962–1983», которую она поставила под текстом «Записки блокадного человека», когда в 1984 году этот текст наконец-то был издан [955]. Она пояснила: «В 1942 году, когда стало полегче, я начала записывать факты, разговоры, подробности блокадной жизни – заготовки для неопределившейся еще будущей работы» [956]. А затем рассказала, как в 1962 году изменила композицию, выстроив единое повествование путем создания одного, суммарного героя. Однако это описание не вполне соответствует действительности, поскольку в черновом варианте – в написанном в 1940‐е годы «Дне Оттера» – уже был единый герой (правда, не настолько обобщенный, как его позднейшая версия в «Записках»). По архивам видно, что в 1942–1944 годах Гинзбург не только фиксировала «факты», но и уже пробовала воссоздать в связных повествованиях опыт пережитого, задействуя фигуру героя, основанную на автобиографическом материале. Это особенно проявилось в ее повествовании о чувстве вины.

В «Рассказе о жалости и о жестокости» описаны два человека, погрязшие в психологической войне между собой в то время, как они отчаянно борются за выживание в невыносимых условиях блокады. Герой, мужчина средних лет, терзается чувством вины за поведение в период, предшествовавший смерти его тети от истощения и голода. Герой, Оттер, вспоминает, что зимой, когда условия жизни были наиболее тяжелыми, ему было психологически легко делиться с теткой своим небольшим пайком и сохранять в ней жизнь, но весной, когда условия стали получше, он начал злиться на тетку – стал видеть в ней «паразита» и силу, несущую хаос. Наедине, без свидетелей, он обходится с теткой жестоко, осыпая ее словесными оскорблениями и угрозами. Повествование написано с точки зрения Оттера: он пытается вырваться из плена повторяющихся и беспорядочных мыслей, чтобы проанализировать свое эмоциональное состояние, полагая, что его лучше «систематизировать», чем «вгонять себе иголки под ногти вслепую» [957]. Он как бы лечит сам себя психотерапией от посттравматического стресса, но есть важное отличие: поскольку по характеру Оттеру свойственны аналитичность, рациональное мышление и четкое самосознание, в его случае немыслимо что-либо похожее на «клиническое отрицание» [958]. Скорее он пытается совладать с неотступными воспоминаниями, мысленно отграничивая жалость к себе от жалости к тетке, чувство вины от раскаяния, а также объясняя (и в какой-то мере даже оправдывая) факты; ради этой задачи он старается воссоздать в полной мере опыт пережитого.