Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

«Рассказ о жалости и о жестокости» Гинзбург – то, чем Герцен обещал сделать свой «Рассказ о семейной драме»: «рассказ из психической патологии» [977]. Налицо явные отличия от герценовского текста (например, в истории Герцена участвует множество ярких персонажей, она разворачивается на протяжении нескольких лет и в разных странах, а в рассказе Гинзбург – лишь два изолированных от мира существа в комнате коммунальной квартиры, показанные на протяжении нескольких недель), но есть и параллели. Автобиографический персонаж Герцена символизирует политически активную молодую Россию, а его враг – представитель мелкобуржуазного Запада [978]. Тетка (Оттер, говоря о ней, употребляет слово «империалистический») – представительница эгоистичной дореволюционной буржуазии, тогда как Оттер разделяет ценности интеллигенции из поколения 20‐х годов ХХ века. Оттер – не положительный герой: даже если учесть его способность к саморефлексии и бескорыстным жертвам, моральные устои у него шаткие, а ведет он себя жестоко и эгоистично. И все же он соответствует герценовской матрице: пытается найти основы высоконравственного поведения в связности или взаимосвязанности, осуждая тетку за манеру жить, чересчур завися от импульсов каждой данной минуты (такими словами Гинзбург в научном труде описывает Гервега) [979]. Вдобавок в повествовании Гинзбург есть несколько пассажей, близкородственных тексту Герцена: например, когда Оттер раскаивается в том, что стал заботливо ухаживать за телом тетки, только когда она уже умирала, а прежде, пока она была в полном смысле этого слова жива, пренебрегал заботами о ее телесных потребностях. Гинзбург пишет: «…забота пришла слишком поздно, ‹…› для тела, уже бесчувственного, было сделано то, в чем так нуждалось тело, еще живое». Эта мысль похожа на угрызения совести Герцена: «Если б за ее больной душой я вполовину так ухаживал, как ходил потом за ее больным телом… я не допустил бы побегам от разъедающего корня проникнуть во все стороны» [980].

В книге о Герцене Гинзбург отмечает, что в его «Рассказе о семейной драме» композиционная неровность создает впечатление подлинности [981]. Черновой текст ее собственного «рассказа», оказывающий сильное эмоциональное воздействие, в высокой мере наделен этим свойством и написан, видимо, вскоре после смерти матери. Даже когда автор придерживается схемы, изложенной в самом рассказе (плана проанализировать жалость к себе, жалость к тетке, процесс ее умирания, вину и раскаяние), последняя часть диспропорционально разбухает. Гинзбург повторяет некоторые пассажи, что усиливает впечатление незавершенности, исходящее от этого неопубликованного текста. Одно из возможных объяснений: то, что Оттер повторяет определенные сцены и выражения, обусловлено темой – трудностями, с которыми он сталкивается, когда пытается осмыслить неотступно преследующие его подробности отношений с теткой. И все же повторы Оттера трудно отличить от авторских:

В мире страшных буквальностей каждый из этих комплексов казался Оттеру катастрофическим, грозящим ему гибелью. И он вел с ними жестокую, грубую, отчаянную, надрывавшую его силу – и совершенно тщетную – борьбу. Ибо против него стояло монументальное, иррациональное, стихийное, движимое темной интуицией мгновенного удовлетворения желаний – упрямство, против которого были бессильны и убеждение, и мольба, и злоба [982].

Эти длинные, возможно чересчур длинные списки прилагательных и существительных выражают, по-видимому, чувство бессилия и отчаяния, не отпускающее Оттера (и, наверное, саму Гинзбург). Собственно, главная обида племянника на тетку – обида на то, что тетка не считается с ним как с человеком. У этого конфликта долгая история: даже в незаконченных набросках «Дома и мира» в 1930‐е годы Оттер полагает, что тетка не питает к нему ни страха, ни уважения (чувств, которые она питает к В., его старшему брату), не считается с его потребностями и желаниями – например, связанными с его профессиональным призванием.

Чувство бессилия, которое испытывает Оттер, можно истолковать в контексте этического идеала связной последовательности, поскольку в лице тетки Оттеру противостоит человек, живущий в состоянии вечной забывчивости, человек, для которого слова, похоже, ничего не значат. Оттера тревожит то, что давать тетке советы – как «горохом об стенку» [983]. И все же его чувство вины порождено убеждением, что его словесные оскорбления в адрес тетки – преступление. Даже если бы никто не слышал оскорблений, которые он выкрикивал, они не утратили бы своей важности: ведь Оттер – писатель и слово для него – это этический поступок [984]. Именно эти тени минувшего, эти, по выражению Герцена, «несокрушимые события памяти» [985]вынуждают человека найти в себе силы на осмысление прошлого. Тайные преступления существенны и для Герцена (хотя почти ничто из его биографии, в отличие от биографии Гинзбург, не было секретом). Например, друзья Герцена Энгельсон и Орсини разрабатывают тайный план расправы над Гервегом, но Энгельсон совершает оплошность – просит Герцена благословить их на этот шаг. В рассказе Энгельсон жалеет, что не умолчал о плане, воскликнув: «Проклятая слабость! Впрочем, никто никогда не узнает, что я вам говорил». Герцен пишет: «– Да я-то знаю, – сказал я ему в ответ, и мы разошлись» [986].

Если частная жизнь отражает большую историю, то негласные преступления против личности становятся весьма значимыми. Согласно воззрениям Герцена, поведение в семейной жизни крайне существенно и несет последствия для публичной жизни человека как политического деятеля [987]. Гинзбург описывает череду злодеяний во время блокады – от «выброшенной тарелки с окурками», которую кто-то в сердцах сбросил на пол, до самых зверских военных преступлений [988]. И все же методы повествования Гинзбург колоссально далеки от методов Герцена. Даже если Герцен очищал свои мемуары, так что в результате в них почти не упоминается о его чувстве вины, он старался осмыслять свои неудачи и успехи публично – в пространных воспоминаниях, написанных от первого лица. У Гинзбург задача другая – например, поскольку она не была публичной фигурой (особенно в период до 60‐х годов ХХ века). Гинзбург отходит от стиля самопрезентации, свойственного Герцену: пишет она в третьем лице, о полувымышленном персонаже, а охват своего повествования сужает до одной-единственной ситуации. У нее иное понимание биографии – фрагментарное, порожденное постиндивидуалистической эпохой. Она никогда не сообщает историю жизни персонажей, упоминая лишь о тех чертах, которые являются функциональными – то есть важны для текущего конфликта, описанного в произведении. И потому Гинзбург расщепляет опыт своего героя на разные части, дабы «Рассказ о жалости и о жестокости» существовал отдельно от «Дня Оттера» и «Записок».