Михаил Голубков - Юрий Поляков: контекст, подтекст, интертекст и другие приключения текста. Ученые (И НЕ ОЧЕНЬ) записки одного семинара

За суетливыми хлопотами делового человека 1990-х гг. в романе прочерчиваются магистральные и периферийные линии семейных ретроспекций. Военная служба в Германии, молодая семейная жизнь с Тоней, надорванная принудительной пьяной близостью, неудачной беременностью, «давней женской обидой, тем неродившимся ребенком»; вынужденное увольнение из армии, «переквалификация» в мастера по квартирному ремонту и брошенное женой «слабак» – оборачиваются самоощущением героя в положении «беглого мужа» и «брачного отщепенца». Пытливо реконструируя в памяти истоки супружеского разлада, Свирельников диагностирует возрастание в себе губительной для брака «бациллы «сначальной» жизни», которая посеяла сомнение в нынешней семье как «единственно возможной», постепенно возобладала в сфере сердечных и интимных отношений с женой, «опасно размножилась в его душе и уже доедала иммунитет спасительной мужской лени». Экскурсия в Пармские катакомбы усиливает в нем восприятие себя в виде «мумифицированной фигуры», подернутой необратимым тленом, который непременно следует «перебить новизной».

Укорененный в современном сознании синдром тотальной новизны, распространяющийся на семью и противоположный ее сокровенному «уюту», упоминание о котором по иронии обстоятельств присутствует в названии детища героя, художественно постигается Поляковым в ближней и дальней исторической ретроспективе. От воспоминаний Свирельникова о буйствах отца и его «примирениях» с матерью, «материализованных» в «десятке нераспечатанных “Ландышей”», о домашних распрях в контексте политических битв начала 90-х гг. в романе протягивается ассоциативная нить к воинствующе антисемейным интенциям недавних десятилетий – к сюжету «Любови Яровой», драме Тониной тетки Милды Эвалдовны и Валентина Петровича, который спустя много лет узнал о причастности тестя к расправе над его отцом в 30-е гг., после чего «портрет покойной жены с его рабочего стола исчез навсегда», а сам он и после смерти не пожелал «коротать вечность в одной могиле с дочерью человека, который погубил его отца». У Свирельникова изначальная симпатия к будущей жене оказалась мотивирована мелькнувшей ассоциацией с одноклассницей Надей Изгубиной, когда-то заступившейся за него в противовес враждебному большинству, что «стало неизъяснимым поводом к любви и почти двадцатилетнему совместному бытию, от которого остались дочь и вот эти галстучные узлы…»

Процесс «эрозии… исконных смыслов личностного и общественного бытия» [8] Голубков М.М. К вопросу об онтологической пустоте: роман Юрия Полякова «Грибной царь» как роман о современности // Испытание реализмом: Материалы научно-теоретической конференции «Творчество Юрия Полякова: традиция и новаторство» (к 60-летию писателя). М., У Никитских ворот, 2015. С. 71. на уровне частных судеб героев романа вызывает искусственное разделение пространства доверительного общения и семейной повседневности: во время свиданий Свирельникова с замужней Эльвирой после близости они «обычно курили и расслабленно делились семейными новостями», искренне полагая, что «измена изменой, а семья семьей». Квазиидеал «сначальной» жизни побуждает Тоню после разрыва с мужем нещадно вырезать его изображения с семейных фотографий, а самого Свирельникова – убеждать себя в окончательном разрыве с былыми привязанностями, в возможности легко переступить через «презрительное разочарование» дочери, достичь после развода того, что «нынешняя злоба уравновесит былую нежность, наступит тупое разочарование», и вдохновенно конструировать «настоящую» жизнь с «новой подругой»: «Где они, например, со Светкой будут жить? А жить теперь они обязаны очень хорошо, светло, даже идеально… Их жизнь должна стать чем-то наподобие светового занавеса в театре, чтобы за ним не было видно прошлого. Настоящая «сначальная» жизнь, нежная, верная, плодоносная, искупительная! Дом тоже должен быть светлый, белый. «Беговая», хранящая следы холостяцкого блуда, должна исчезнуть: продать и купить большую квартиру или лучше дом – сразу за Окружной, в каком-нибудь охраняемом «Княжьем угодье»! «Плющиху», конечно, оставить Аленке, а лучше поменять на равноценную квартиру в хорошем районе, чистую, незамаранную, где ничего такого не случалось…»

Иллюзия телесного и эмоционального обновления в «сначальной» жизни, якобы открывающей простор для исправления неловкостей и ошибок в прошлой семье, наполняющей «предвкушением… тщательного отцовства», непохожего на то, как когда-то, в бестолковой молодости он опоздал к Тоне в роддом и примчался «потный, хмельной и запыхавшийся», – омрачается у героя Полякова невольной, разрывающей его сознание затерянностью между пространствами оставленных квартир, маршрутами былых – от Ельдугино, Химок и Кимр до Сицилии – поездок с женой, между привычными вещными координатами семейного быта, когда «галстуки ему выбирала и повязывала, разумеется, Тоня», и досадным для него равнодушием к домашнему миру со стороны «малолетней Светки, носившей исключительно джинсы да майки»…

Финал «Грибного царя», как и повести «ЧП районного масштаба», романов «Замыслил я побег…», «Любовь в эпоху перемен», поставляет героя на порог расставания с жизнью и овеян мистическим чувством. Блуждания по лесу, встреча с Грибным царем отчасти возвращают дыхание детства и в то же время знаменуют прозябание его не только в семейном, но и в онтологическом смысле «захолостяковавшего» «я» на перепутье воспоминаний, проектов будущего и неосуществившихся жизненных альтернатив: «Кисточка лесного злака… смела в небытие все то белоснежное будущее, которое только что навоображал себе директор «Сантехуюта»… сразу и навсегда понял: Светкина жизнь никогда не станет частью его собственной жизни… Он вдруг ни с того ни с сего вообразил себя монахом, пустынником… даже увидел это свое будущее лицо».

В романе «Любовь в эпоху перемен» (2013–2015)расширяется панорама изображения «тектонического переустройства жизни», в жернова которого попадают частные, семейные судьбы персонажей, и прежде всего Геннадия Скорятина, достигшего должности главного редактора еженедельника «Мир и мы».

Сердцевиной этой «горькой исповеди… перестроечной эпохи» [9] Бондаренко В. Модифицированный Гена // URL: https://www. yuripolyakov.ru/about/literary/modifitsirovannyy-gena/ становится проступающая в коллизиях пути главного героя авторская интуиция о том, что «потенциала эпохи перемен не хватило не только на национальную жизнь, но и на личную… частная судьба в романе Полякова оказывается отражением судьбы национальной» [10] Голубков М.М. Преодоление иллюзий, или Как нас обманывает история (размышление о романе Ю. Полякова «Любовь в эпоху перемен») // Филологическая регионалистика. Научный и информационно-аналитический журнал. 2016. № 3. С. 9. . Композиционно спрессованная в рамки последнего дня жизни Скорятина и насыщенная многочисленными экскурсами в прошлое романная структура в значительной мере подчинена развитию семейной драмы, которая сопрягается с перипетиями общественно-политической и медийной круговерти «эпохи перемен».