Михаил Голубков - Юрий Поляков: контекст, подтекст, интертекст и другие приключения текста. Ученые (И НЕ ОЧЕНЬ) записки одного семинара

Егор Полуяков ввергнут в круговорот литературных событий, разрываясь между работой в журнале, внезапными вызовами в горком комсомола и Союзом Советских писателей. Необходимость участия в литературном деле, связанным с Ковригиным, героя застает врасплох. Писателя обвинили в том, что антисоветского содержания «Крамольные рассказы» были перехвачены в электричке при попытке отправки за рубеж. С одной стороны, писатель Е. Полуяков в романе представлен небесталанным писателем, еще не успевшим заявить о себе. В то же время он рядовой литературный функционер, маленький человек советской системы, в данном случае это литературная организация Союз советских писателей со своими властными структурами и номенклатурными работниками. На комментарий одного из коллег, что зря он согласился принять участие в деле Ковригина, Полуяков просто отвечает: «А что я мог? Это же партийное поручение…». Для писателя очевидна невозможность оспорить решение партии. Но по мере развития сюжета, когда история обрастает новыми подробностями, после прочтения «Крамольных рассказов» Ковригина, Полуяков оказывается перед выбором, и чем ближе день заседания, тем сложнее оказывается этот выбор сделать. Глубоко трагична фигура «человека с маленьким сердцем» Шуваева, партийного секретаря, близкого друга Ковригина, «Крамольные рассказы» они вместе читали в Алуште, а теперь он вынужден выносить приговор другу. Проблема «человека и системы» всегда была в центре внимания Ю. Полякова. А. Большакова, исследовательница творчества писателя, обращает внимание, что знание механизмов советского общества изнутри позволило Ю. Полякову не просто высказаться по проблеме «человека и системы», но и предпринять попытку цивилизованной самоидентификации. Имеется в виду понимание основных механизмов советского общества, которые помогут не просто понять, как функционировала Советская система, но и какое место в ней занимал человек. Реализуется это Ю. Поляковым с помощью проникновения в табуированные зоны Советского общества, в 80-х – это армия («Сто дней до приказа»), райком комсомола («ЧП районного масштаба»), школа («Работа над ошибками»), райком партии («Апофегей»); в 90-х – это Союз писателей («Козленок в Молоке»), банковская система («Замыслил я побег»).

В романе «Веселая жизнь, или секс в СССР» Поляков продолжает разоблачать механизмы присуждения литературных премий, например, Нобелевской премии. На последних страницах мы узнаем причину немилости писателя Ковригина к своему спасителю Полуякову, благодаря которому он не был исключен из партии. Оказывается, что исключение Ковригина было на руку прежде всего самому писателю: «Он бы непременно получил «Нобелевку», если бы его исключили из партии», – поделился писатель в одном из интервью для современного издания. А на вопрос корреспондента: «Почему не исключили?». Ответил: «Интриги». Нобелевский комитет заинтересовался «Крамольными рассказами», когда над автором нависла угроза исключения из партии. Партийное руководство, учитывая престижность премии, решили подыграть и разыграть спектакль с исключением Ковригина, чтобы дали Нобелевскую премию, а потом обратно принять писателя в партию. Таким образом писательский успех – это еще и политическая игра, о которой простому обывателю остается лишь догадываться.

Отличительная черта позднего советского общества – это разрастающаяся дистанция между реальной жизнью человека, погруженного в повседневность, и формальной, окруженной пропагандой, весьма мало соотносимой с действительностью. Еще в своих ранних произведениях Ю. Поляков обращает внимание на формализацию всех советских механизмов. В «ЧП районного масштаба» бросается в глаза деятельность ради деятельности функционеров системы: формальные заседания, формальные проверки, формальный прием в комсомол, формальные встречи с активом. Юноша Юрий, вступая в комсомол, ответил не так как все: «А почему ты вступаешь в комсомол?» Ему бы что-то буркнуть про Ленина, а он честно ответил: «Так ведь все вступают». В итоге он становится изгоем и в результате оказывается тем самым хулиганом, который и устроил погром в райкоме. А. Юрчак, исследуя общество позднего социализма, подробно описывает процесс застывания и нормализации форм, который происходил повсеместно во второй половине XX века: авторитетный дискурс в текстах (официальная печать: передовицы газет, журналов), в визуальных образах наглядной агитации (скульптуры, плакаты), в структуре политических ритуалов (собраний, торжеств, демонстраций), в пространственной организации городских микрорайонов и т. д. Писатель Ю. Даниэль в повести «Говорит Москва» еще в начале 60-х с иронией описывает официальный язык передовиц газет. После объявления о дне Открытых убийств появляется большая редакционная статья «Навстречу Дню открытых убийств».

Главный герой повести Анатолий читает статью и пытается получить какое-то объяснение происходящему, но натыкается на обычный набор фраз: «Растущее благосостояние – семимильными шагами – подлинный демократизм – только в нашей стране все помыслы – впервые в истории – зримые черты – буржуазная пресса…», которые ничего не объясняют. Статью эту читали от первой строчки до последней, никто по-прежнему ничего не понял, но все почему-то успокоились. «Вероятно, самый стиль статьи – привычно-торжественный, буднично-высокопарный – внес успокоение. Ничего особенного: «День артиллерии», «День советской печати», «День открытых убийств»… Транспорт работает, милицию трогать не велено – значит порядок будет. Все вошло в свою колею».

В романе Ю. Полякова «Козленок в молоке» главный герой кратко описывает процесс создания пионерского приветствия: «Если же говорить о пионерских приветствиях, то существует единственный сюжет, открытый в тридцатые годы. Все остальное – модификации».

Дело Ковригина оказывается заранее срежисированным спектаклем, в котором каждый должен был сыграть свою роль. Когда писателя вызвали первый раз для обсуждения его персонального дела, он вел себя крайне самоуверенно, позволяя себе открытую насмешку. Уже в следующий раз, когда Ковригин приехал на само заседание, он совершенного переменился даже внешне: «Обычно импортно-щеголеватый, сегодня вождь был одет в полном соответствии с жанром: кургузый синий пиджачишко, вытертые синие брюки с пузырями на коленях, застиранная клетчатая рубаха навыпуск». На вопрос заседателей: «Зачем же ты, зверь, написал этот пасквиль?». «Жестоко ошибся. Сердечно раскаиваюсь…» – ответил писатель, чем поверг всех заседающих в искреннее недоумение. К концу обсуждения Ковригин вдруг вспомнил, что ему в ресторане должны были принести корейку и ему надо спешить. Суд над писателем приобретает черты фарса, комедии, которая разыгрывается с учетом всех формальных требований. Тем более документ с решением комиссии об исключении Ковригина из рядов КПСС был подписан за несколько дней до заседания всеми участниками, включая Е. Полуякова. «Что это?» – удивился Полуяков. «Решение вашей комиссии, – ответил Шуваев. – Все уже подмахнули. Ознакомься и закорючку поставь!». В истории советской литературы литературные процессы над писателями были не редкостью. Вспомним травлю Пастернака с последующим исключением его из Союза Советских писателей в 1958 году за публикацию «Доктора Живаго» за рубежом, судебные процесс над писателями 60-х гг.: над И. Бродским в 1964 г. и Синявским и Даниэлем в 1966 г.