Михаил Голубков - Юрий Поляков: контекст, подтекст, интертекст и другие приключения текста. Ученые (И НЕ ОЧЕНЬ) записки одного семинара

Завершающая часть романа отделена от основной ощутимой в историческом плане дистанцией и переносит центральных героев в обстоятельства осени 1993 г. Повествователь возвращается в Москву после длительной литературной командировки в «суверенную Кумырскую республику», в ресторане ЦДЛ с недоумением встречает не имеющих отношения к литературе «мордатых ребят в красных кашемировых пиджаках и радужных спортивных костюмах», в кресле важного функционера писательской организации видит недавнего цдловского обходчика Геру, а маститого классика зрелого соцреализма, автора обласканного премиями романа «Прогрессивка» Горыни-на находит в качестве не слишком удачливого рыночного торговца в Лужниках… 4 октября 1993 г. герой попадает на празднование 10-летия супружеского союза одной знакомой пары в ресторане «Прага». Это застолье своей атмосферой заметно разнится с былыми вальяжными посиделками в ЦДЛ и напоминает пир во время чумы, выдает стремление надрывно роскошествующей элиты заглушить залпы истории, отгородиться от нарастающей в обществе протестной энергии. Здесь «за огромным столом, ломившимся от улыбчивых жареных поросят и утопающих в черной икре долготелых осетров, было много известных бизнесменов и популярных политиков… Сначала говорили витиеватые тосты, а потом кто-то остроумный предложил не тратить время на разговоры, а поднимать бокалы после каждого залпа: с Краснопресненской набережной доносилась глухая канонада – танки как раз начали обстреливать Белый дом…» Одному гостю приелась икра, и он заказал гречневую кашу с котлетами, а повествователь, пришедший на торжество с купленным на последние деньги букетом, надеялся «наесться на несколько дней вперед» и вдохновенно декламировал: «Семейного союза узы Прочней Советского Союза!»

Если в начале романа едва не обернувшаяся потасовкой встреча повествователя с Витьком в самолете была прервана разносом еды – «сиротской аэрофлотской снеди», то в финальном сне повествователь видит себя в семейном ресторане Акашиных «У застоя» на Поварской улице, где в сумбурном наложении артефактов советского прошлого как будто возвращается микроклимат давних цдловских времен, где «столы сервированы общепитовскими щербатыми тарелками, алюминиевыми вилками, гранеными стаканами», а со сцены с молодым задором, «по-оперному прижав руки к груди», свои стихи читает Ольга Эммануэлевна Кипяткова… Как сказано в «послесловии издателя», на пепелище этого ресторана, располагавшегося «в отлично отреставрированном двухэтажном особняке на Поварской улице», и была найдена рукопись «романа-эпиграммы» неизвестного автора о дерзкой литературной мистификации.

Итак, общепитовский «текст» романа Ю.Полякова «Козленок в молоке» представляет художественный срез переломного рубежа 1980-90-х гг. Попавший в эпицентр остроумно закрученного авантюрного сюжета ресторанный мир поворачивается в произведении многими гастрономическими, психологическими, историко-культурными гранями, становится перекрестком человеческих судеб и траекторий общественно-литературного развития.

Последний на сегодняшний день роман Ю. Полякова вышел в юбилейном для писателя году. Между «Любовью…» и «Веселой жизнью…» – 4 года, срок не такой уж и большой, поэтому в сознании автора этих строк два романа выстраиваются в некий общий ряд, один как будто продолжает другой. Начать с того, что в обоих подчеркнута временная дистанция между прошлым и настоящим: толчком к развитию сюжета «Веселой жизни…» становится архив писателя, который он разбирает после утомительных юбилейных торжеств, посвященных его шестидесятилетию. Среди бумаг он находит документ партийной организации Союза писателей СССР, рассматривавшим в 1983 году личное дело писателя Ковригина, чуть не стоившее ему партийного билета. Воспоминание о давнем и забытом деле заставляют писателя погрузиться в реалии 1983 года, вспоминая собственную веселую жизнь и литературные нравы той поры. Обращением к поре молодости обусловлена и стилевая манера романа. Это свободный и дружеский разговор автора и читателя. Складывается парадоксальное впечатление, что этот роман адресован не множеству читателей, но лично тебе. Это свободный разговор автора со своим другом, разговор легкий, непринужденный, который носит сугубо частный характер. Поэтому автор пользуется всеми правами частного лица, смешивая в свободной беседе значимое и мелочи, серьезное и неважное, литературные проблемы и литературный быт – и все это очень иронично. Так шутить и иронизировать можно только в дружеской беседе, в полной уверенности, что тебя поймут. А уж когда автор предлагает посмеяться над собственными неудачными любовными похождениями, которые вопреки ожиданиям так ничем и не закончились, то хочется дать честное слово, что все останется между нами!

В самом деле, даже название романа «Веселая жизнь, или секс в СССР» настраивает на дружеский разговор в мужской компании и как бы не предполагает женского присутствия, когда подобные темы обсуждать несколько неуместно. Создающийся в результате эффект дружеской беседы объясняется тем, что в романе есть образ почти незаметный, но очень важный. Это образ читателя, близкого друга автора, присутствие которого мы ощущаем буквально в каждой строчке текста. Именно к нему обращается писатель, именно он выступает в качестве собеседника, которому можно доверить буквально все. Без него подобная повествовательная структура не могла бы сформироваться: кому бы еще так доверительно можно обо всем поведать? Именно его присутствие мотивирует и авторские оговорки: «докончу как-нибудь потом», и обращения: «возлюбленный читатель, скорее туда, в золотую советскую осень 1983 года!» С образом читателя-друга мы ассоциируем себя. Отсюда эффект дружеской беседы, в которую мы погружаемся, читая роман.

Разумеется, Ю. Поляков – не первый, кто обратился к этому приему, введя в свой роман образ читателя-друга. «Кто б ни был ты, о мой читатель, друг, недруг, я хочу с тобой расстаться ныне как приятель»… Эти слова из «Евгения Онегина» описывают традицию введения в текст образа читателя – важнейшего для всей литературы послепушкинской эпохи.

Конечно, в романе Пушкина образ читателя очень сложен и противоречив. Там есть читатель наивный, который, услышав слово «морозы», непременно ждет рифму «розы», чем и одаривает его ироничный автор. Там есть читатель сердитый, придирчивый, недоверчивый, желающий уличить автора в орфографических ошибках и противоречиях. «Противоречий очень много, – соглашается с ним автор, – Но их исправить не хочу». Но читая роман Пушкина, мы ассоциируем себя почему-то не со сварливым буквоедом, коллекционером орфографических ошибок, а с читателем-другом, с которым автор может заболтаться донельзя, остановившись будто на середине Невского, прервав повествование о героях… С читателем, способным понять автора и разделить с ним его заботы – и литературные, и житейские. Пушкинское обращение «Друзья мои!» – это к нам.