Михаил Голубков - Юрий Поляков: контекст, подтекст, интертекст и другие приключения текста. Ученые (И НЕ ОЧЕНЬ) записки одного семинара

Постмодернистская мистификация с начинающим «писателем» из Мытищ имела для повествователя-литератора компенсаторный психологический смысл, сулила ему прорыв за пределы окостеневшего идеологизированного канона и удовлетворение тем, что «впервые в бездарной моей жизни я буду не бумагомарателем, сочиняющим полумертвых героев, а вседержителем, придумывающим живых людей». Развитием данной истории обусловлена беглая, но выразительная обрисовка убогой общепитовской отрасли этого «маленького подмосковного городка», обернувшегося «здоровенным городом с дымящимися трубами, эстакадами, колоннами марширующих в баню солдат». В разгар антиалкогольной компании лишь немногие мытищинские ларьки избежали принудительного «перепрофилирования» на торговлю соками и квасом и «продолжали нести янтарный свет пива в массы», становясь неформальной площадкой обсуждения наболевших вопросов «перестроечной» современности «буйно гоготавшей молодежью» из техникума, «хмурыми работягами в промасленных спецовках», «трудовой интеллигенцией в шляпах и с портфелями»… Их споры о «сравнительных качествах» «Туборга» и «Гиннесса» неизбежно «соскальзывали» на политику и перетекали в толки о том, что «Мишка мужик в общем-то неплохой, хотя и с гнидовинкой, а вот его Раиса – очевидная бензопила «Дружба», хотя женщина, конечно, обстоятельная».

Первое приближение повествователя к писательскому миру, общение с поэтом Костожоговым, которому он «минут сорок… по-дурацки завывая, читал стихи», начинались с погружения в атмосферу еще не ресторана, а буфета ЦДЛ, чье название «Пестрый» из-за разрисованных карикатурами, «смешными строчками и эпиграммами» стен пророчило столкновение с разношерстным составом литературной публики и где бутерброды в сочетании с чашечками кофе и коньяка выдавали неуемные аристократические притязания этой среды. Последующие, не очень законные без писательского билета попадания героя в буфет и ресторан ЦДЛ служили для него вполне серьезным и лишь впоследствии иронически воспринимаемым подтверждением собственной посвященности в круг избранных и родства с «товарищами по литературному поколению, проникшими сюда подобным же образом чуть раньше, но уже успевшими напиться до состояния буйного самоуважения».

Основываясь на своем опыте вхождения в «литературу», повествователь и Витька Акашина приобщает к «искусству» через его «первый бал» в ресторане ЦДЛ. Анекдотическими ретроспекциями – в виде, например, шуток больного раком Михаила Светлова о том, что пиво ему нужно подавать теперь без раков, – подсвечено изображение литературно-конъюнктурных коллизий раннегорбачевских времен. Незыблемая, как казалось, иерархия и прочно устоявшаяся система амплуа обнаруживаются в закрепившейся на протяжении десятилетий рассадке авторитетных фигур, наподобие влиятельной, «старательно обедавшей» «литературной семьи» Свиридоновых или «бабушки русской поэзии» Кипятковой, которая «в другом конце зала дрожащими вставными челюстями пережевывала салат “оливье”»; в том, как «широко обедал» писатель Медноструев; как претендующий на «вольнодумство» Чурменяев за столом принялся «громко рассказывать зарубежным коллегам о новом течении в русской поэзии… втолковывал им весь кошмар существования художника в условиях тоталитаризма»; как «за резной колонной, в так называемом секретарском уголке, ответственно питались двое: Николай Николаевич Горынин и видный цековский идеолог Журавленко», начальственно «обговаривая между блюдами актуальные вопросы литературной политики»; как степенно подавались посетителям закуски, борщ, котлеты, «ужасный» кофе, и даже никчемному обходчику Гере, которому очень скоро предстояло внезапно для себя покорить административные вершины, полагалось немного водки и «маслинка на блюдечке»…

От профанного восприятия Витьком фирменного цдловского бульона с профитролями («Витек чуть не подавился от смеха, потому что «профитроли» напомнили ему какое-то крайне неприлично ругательное слово»), от его комичного участия в застолье у «бабушки русской поэзии», где обед напоминал «микрохирургическую операцию, осуществляемую по какой-то странной необходимости огромными серебряными старинными ножами и вилками», а фамильная столовая утварь приоткрывала темные страницы семейной и политической истории, связанные со сгинувшими мужьями Кипятковой – поэтом-пролеткультовцем и богатым нэпманом, – протягивается нить к кульминационному событию романа, к «катастрофе в ночном эфире», когда люмпен из Мытищ по недоразумению на весь мир «обозвал… соцреализм полупечатным словом» и в одночасье прославился как опасный антисоветчик, уверив повествователя в возможности «из любого лимитчика всемирно известного писателя сделать».

В пародийной реальности романа невольная «диверсия» Акашина получила разноплановое застольно-гастрономическое продолжение. Утомленный ресторанным этикетом, Витек «дома, на нервной почве… вобрал в себя глазунью из семи яиц, пакет молока, батон хлеба и рухнул в своем чуланчике, не ведая, что угрюмая его слава уже бьет в дверь здоровенной колотушкой»; в буфете ЦДЛ очередь, проницательно связав повествователя со случившимся происшествием, при виде его «дернулась и затаилась». На даче Чурменяева, в ресторане ЦДЛ, в связи с «выходкой» Витька, «сожжением» его ненаписанного «романа» и присуждением несуществующему тексту Бейкеровской премии, писательский быт, пока сохраняя свои традиционные приметы в виде «сервировочного столика с бутылками», бокалов с виски, судков с солянкой, барственного довольства тем, что «борщ сегодня хороший», претенциозными официантскими вопрошаниями «обедать или поправляться?» – уже несет симптомы перерождения и зреющей смены элит: «приблудный» Гера «не обходил столики, а впервые весь вечер просидел с Закусонским, обстоятельно беседуя и периодически в знак совпадения эстетических воззрений крепко с ним обнимаясь. Кто же мог подумать, что это сидение сыграет решающую роль в судьбах отечественной словесности!»

Гастрономическая «предыстория» акашинского «романа» причудливо отразилась в его издательской судьбе, пища «духовная» обрела «телесную» конвертацию. В Америке, к радости многих домохозяек, «бестселлер» лауреата Бейкеровской премии был издан в виде чистых страниц под красочными суперобложками: «Для мясных рецептов», «Для рыбных рецептов», «Для вегетарианских рецептов»… А в частной жизни повествователя привычный «ресторанный» угол зрения на действительность преломился в неудавшемся соблазнении цдловской официантки, поцелуй с которой напомнил ему об «острой пище с большим количеством чеснока» и об «общепитовских пережаренных котлетах».