Клавдия Смола - Изобретая традицию: Современная русско-еврейская литература

Полисемантический текст «Шебсла-музыканта» можно назвать литературной иллюстрацией деконструктивистской теории мидраша, так как Цигельман принципиально упраздняет границу между текстом и метатекстом. Радикальное размыкание еврейской традиции символизирует конец предания с характерным для него исключительным авторитетом раввинов, одновременно открывая эту традицию для современных интеллектуальных дискурсов: «Можно сказать, что для экзегезиса мидрашей рабби Акивы, ребе Деррида и ребе Кермода справедливо то же, что и для экзегезиса ребе Мильтона, ребе Агнона и ребе Борхеса – все это псевдоэпиграфы » [Hartman/Budick: xi] 434. Мир еврейских штетлов осмысляется посредством многоязычия, демонстрирующего процесс культурного перевода – и его краха: комментарий всегда таит в себе зерно пародии.

Гибридные тексты Михаила Юдсона, Олега Юрьева и Якова Цигельмана, работающие с дискурсивными культурными практиками, колеблются между трагедией и юмором. Их поэтика отражает равным образом утрату традиции и возможность перформативной связи с ней. С разных точек зрения, но при помощи похожих (мета)нарративных приемов эти авторы анализируют историческую судьбу еврейства Восточной Европы в эпоху еврейской постистории. Не только мрачная театрализация антисемитских дискурсов и риторик, но и рефлексия музеефицированных, фольклорных, виртуализированных или (псевдо)этнографических форм еврейской культуры отличают эту литературу в эпоху реконструкции/деконструкции и (пост)памяти. Изобретая традицию , она воплощает связь между памятью и забвением, характерную для современного еврейства, – (нарушенную) преемственность. Диалектика утраты и сохранения выражается в центральной роли мета- и интертекста: и тот и другой говорят о невозможности прежней связи с еврейством; и тот и другой позволяют рассматривать еврейство как часть живой современности.

Новый виток мемориальной реконструкции и переизобретения еврейства, начавшийся в Европе и США после Второй мировой войны и холокоста, принес в эпоху коммунизма и посткоммунизма весьма богатый культурный «урожай». Литература последних десятилетий участвовала в создании эмансипаторных мифов традиции , ориентирующихся на модели единства и «реставрирующей ностальгии» 435. В свою очередь, образ советских евреев – продукт коллективного воображаемого – и феномен еврейской мимикрии объясняют специфику знания о еврействе в России после десятилетий ассимиляции. Коллективная мифология и советизация породили рассмотренную мною в первых главах диалектику еврейской контркультуры советского андеграунда и эмиграции.

Несмотря на политические и культурные полузапреты – и в то же время как раз благодаря им, – в Советском Союзе с 1960-х годов возникает еврейский антиканон, концепция этнокультурного меньшинства и религиозной альтернативы. Философское и поэтическое обогащение литературы этими идеями было результатом интенсивных занятий иудаизмом в интеллектуальных кругах андеграунда, воспитанного на русской и европейской культурах: того, что можно назвать неоиудаизацией еврейской культуры . Она в разной степени коснулась таких авторов, как Шраер-Петров, Баух, Люксембург, Маркиш или Кандель. Жанры романа воспитания или русского романа прозрения в прозе исхода часто насыщаются еврейской топикой и интертекстуальностью. Кроме того, временнáя, а порой и пространственная внутриположность авторов по отношению к коммунистическому режиму отразилась в структурной зависимости их текстов от соцреалистического канона: сюжетные структуры и персонажи, заимствованные из нарративно-морфологического репертуара соцреализма, трансформируются и обогащаются, символы заменяются, а идеи (в том числе религиозные) переносятся на другую телеологию. Литература еврейского диссидентства невольно подтверждает тезис о воспроизведении инакомыслием «дискурсивных условий» действующей власти (ср. Введение).

Однако, как было показано, далеко не все мировоззренческие векторы нонконформистской еврейской литературы указывают в одном направлении, как неоднороден и ее стилистический ландшафт, включающий публицистику, фактографию, мистическую фантастику и лирическую эссеистику (Вольдман, Кандель, Алешковский). Более того, тексты еврейского нонконформизма вливаются в поток реформирующих и расшатывающих соцреалистический канон позднесоветских культурных субжанров, таких как деревенская и молодежная проза, новая этнодокументальная литература, труды по эзотерике и буддизму, научная фантастика и новые путевые нарративы – литературные и кинематографические – словом, всех тех движений, которые развивались на пересечении официальной, полуофициальной и неофициальной сфер позднего коммунизма (см.: [Yurchak 2006; Юрчак 2014]).

Постисторическая, ателеологичная, дискурсивная связь с еврейской традицией стала контекстом для целого ряда поэтик и приемов: это нарративный «маскарад» под знаком идишского устного рассказа (Севела, Берман, Цигельман); (пост)мемориальное метаповествование (Меттер, Канович); нарративные эксцессы еврейских реалий, означающих и топосов, конструирующие «паноптикум» еврейского мира – вид автоэтнографии (Канович, Меттер, Цигельман); стратегии символического перевода (почти у всех авторов); литературная мимикрия и пародия (Севела, Мелихов); наконец, гибридизация и пастиш (Юдсон, Юрьев, Цигельман). В прозе такого рода часто возникает продуктивная диалектика иронии и ностальгии, отвергающая законченные модели идентичности и текста, как ретроспективные, так и обращенные в будущее (особенно у Юрьева и Цигельмана).

С опорой на работы Дэвида Роскиса, Рут Э. Грубер и Марианны Хирш я попыталась проанализировать в этой книге перформативную роль культурной памяти для литературы: меморативные стратегии явлены в ней не только в темах или структуре мотивов, но прежде всего в поэтике: распадающихся сюжетах, метатекстуальности повествования, тотальности интертекста или непоследовательности многоязычия.

Развернутые порой до размера текста мемориальные тропы составляют во многих случаях смысловую доминанту еврейской литературы: метафоры палимпсеста, сожжения, стирания и переписывания; фигуры остатков, мусора и осколков, заранее невозможного или неудавшегося (про)чтения, а также заброшенных, потаенных или погребенных под руинами пространств. Если в литературе еврейского сопротивления с ее установкой на воплощение мифа в жизнь мемориальные тропы еще сулили успех культурной археологии, то постисторические концепции говорят скорее о крахе символического возвращения, превращая воспоминание в затрудненную, в высшей степени авторефлексивную литературную форму, в которой движение в прошлое «запутывается» в сфере означающих. Фрагментарность становится фактурой, эйконом литературного дискурса.