Чэнь Сяомин - Тенденции новейшей китайской литературы

Теория соцреализма в литературе заостряет внимание на создании «образцовой» среды и «образцовых» персонажей. Легко сказать, ведь канонические образы, с одной стороны, должны соответствовать сущностным законам развития революционной истории, а с другой – их нужно бы понять и принять с точки зрения непосредственного человеческого опыта. Ведь образцовые персонажи, которых невозможно принять с позиции опыта, нежизнеспособны [220]. Канонические образы должны быть индивидуализированными: это значит, что их нельзя чрезмерно рафинировать и коллективизировать, нельзя превращать их в идею. Канонический образ может существовать только тогда, когда индивид целостен. В обычной жизни индивид непосредственно контактирует не с таким абстрактным, понятийным объединением, как класс, а с каждым конкретным человеком. Иными словами, соприкосновение происходит не с «готовым» понятием класса, а с его особями – со «статусами», принятыми в рамках нормативной структуры этого класса, и носителями этих статусов. Именно личные качества этих носителей помогают интерпретировать абстрактную идею класса. Поэтому в классической теории реализма упор делают на прорисовку характерных черт отдельных персонажей. В яньаньский период первым образцовым персонажем стала Седая девушка, Сиэр. Изначально это был сильно идеологизированный образ, однако в годы революции ее «чрезмерная типизированность» была сокрыта, а саму героиню сообразно с требованиями времени, предъявлявшимися к такого рода персонажу, окутали дополнительными смыслами, словно снежный шар, сделав из нее суперобраз. «Седая девушка» – миф о классовом гнете и об освобождении. Гнет – освобождение – вот бинарная оппозиция той эпохи. А поскольку в те годы общество стремилось поскорее освободиться, в литературе был создан, точнее нарративно усилен, классовый гнет.

С позиции революционной истории Сиэр – образ все же пассивный. Иными словами, в историческом нарративе она – персонаж объективизированный, угнетаемый, ждущий, чтобы революция его освободила. Сиэр в повести призвана показать, что революционное освобождение необходимо, с ним нельзя медлить. В дальнейших редакциях Сиэр уже могла дать отпор, кроме того, заметно, как сопротивляется и Дачунь. Но всетаки ни он, ни она не способны стать действующими лицами истории. У образа Седой девушки и революционной истории разные корни. Революция нашла Седую девушку, обнаружила эту угнетенную, выжившую в исторических глубинах героиню, а затем, взяв ее за образец, создала легенду о гнете, революции и освобождении.

Интеллигенты рассказывали ее от имени революции. «Седая девушка» – предание, изложенное сторонним наблюдателем о других людях. И сколь бы трогательным оно ни было, рассказчик остается чужаком, находящимся вне описываемых событий. Следовательно, как для Сиэр, так и для рассказчика повесть – это история, в которой они встречаются с чужаками, история, с которой невозможно слиться. Революция спасает героиню от гнета, но эта спасительная звезда приходит извне, падает откуда-то с небес. Революционеры – точно гости из космоса, их «прислал Мао Цзэдун». Вот она, встреча с иной историей. Настойчиво повторяя и разъясняя понятие гнета, революция заставила людей принять повествование об угнетателях и угнетенных, тем самым упрочив миф об освобождении и освободителях. Здесь царит одна лишь революционная история, это предание только о ней.

Итак, главными героями революционно-исторического литературного нарратива становятся интеллигенты, по тем временам это была историческая подмена. История лишила рассказчика-интеллигента осознания того, что он, рассказчик, является основным ее действующим лицом, оставила ему только роль нарратора. Рассказчик должен либо просто повествовать о движущих силах революции, либо полностью превратиться в одного из ее участников. Но он этого не делает – каких же титанических усилий это должно было ему стоить! В сущности, после основания КНР Мао Цзэдун постепенно стал отказываться от своего революционного стремления изменить мировоззрение интеллигенции. Да и историческая обстановка была другой: реальная революция завершилась, и уже невозможно было почерпнуть истинное знание о ней из практики, оставалось только вершить революцию в душах. В таких условиях о революции теперь говорили лишь тогда, когда хотели обвинить кого-то в нереволюционности – то есть революция превратилась в идеологическое движение, в критический идейный переворот [221]. До 1949 года у революции была определенная мишень, конкретные цели, реальные действующие силы. После основания КНР революция прервалась, но вместе с тем и углубилась. С одной стороны, она продолжилась в производстве, сосредоточилась на модернизации, с другой – в духовной сфере. До 1949 года революция происходила в непосредственной близости к народу, затрагивала его интересы, не терпела отлагательства, была вопросом жизни и смерти. Теперь же она стала управляемой, с выстроенной иерархией мишеней – от далеких к близким (от капиталистического и империалистического лагерей перешли к классовым врагам, находящимся вблизи, а затем – к «неправильным» мыслям и воззрениям, таящимся в головах или уже обнаружившимся). Сознание и душу человека сделали новой сферой борьбы, и это был вызов личности и инстинктам, превративший революцию в норму жизни. Борьбе не было конца, ведь как только сражающиеся стороны назначили ее предметом идею, пропала всякая надежда на то, что противостояние завершится. Так произошло отчуждение революции. Революция, которая происходит только в области идей и сама себя порождает, неизбежно выворачивает наизнанку собственную революционную сущность и погрязает в нереволюционной трясине.

Отталкиваясь от объективных и субъективных потребностей, а также от необходимости интернализовать [222]историю и ее субъекта, авторы революционных произведений начали создавать индивидуализированные нарративы. В этот исторический период словесность творила легенду о том, как формируется и созревает интеллигенция, о революционном происхождении интеллигентов и о том, что они шагали в ногу с революцией. Интеллигент больше не был внешним нарратором, повествующим об истории революции, сторонним наблюдателем, он стал действующим лицом, рассказывающим о самом себе. Поэтому историю субъективизации рабочих, крестьян и солдат превратили, по сути, в историю субъективизации интеллигентов. Так литераторы показали, что интеллигенция – часть революции, часть рабочего класса, которой можно доверять и на которую можно положиться. Бесспорно, именно такой исторический нарратив создавался в произведениях, основной темой которых было становление героев-интеллигентов, – прозе, появившейся в тот период. Классический пример – «Песня молодости» писательницы Ян Мо [223].