Умберто Эко - Роль читателя. Исследования по семиотике текста [litres]

Если рассмотреть подобную итеративную схему со структуралистской точки зрения, то обнаружится, что мы имеем дело с типичным случаем сверхизбыточного сообщения. Повествования П. Сувестра и М. Аллена [229]о Фантомасе или Рекса Стаута о Ниро Вульфе – это такие «сообщения», которые сообщают нам крайне мало, но, напротив, используя избыточные элементы, постоянно штампуют одно и то же «означаемое», которое мы уже благополучно усвоили во время чтения первого опуса соответствующей серии (в данном случае «означаемое» – это определенный механизм действия, движимый определенными персонажами в пространстве определенных «топосов»). Таким образом, удовольствие от итеративной схемы – это удовольствие от избыточности. Потребность в развлекательных повествованиях, использующих подобные механизмы, – это потребность в избыточности, жажда избыточности. С этой точки зрения, большая часть массовой повествовательной литературы – повествования именно избыточные.

Итак, налицо парадокс: те самые «детективы», которые как будто предназначены для удовлетворения интереса к непредвиденному и сенсационному, на самом деле «потребляются» по причинам прямо противоположным – как пригласительные билеты в спокойный мир, где все знакомо, просчитано и предвидено. Неведение о том, кто преступник, становится моментом второстепенным, почти что предлогом. Более того, в «детективах действия» (в которых итерационные схемы торжествуют столь же, сколь и в «детективах расследования») напряжение (suspense), связанное с поиском преступника, зачастую вообще отсутствует: мы следим не за тем, как отыскивается преступник, – мы следим за «топосными» поступками «топосных» персонажей, определенный образ поведения которых мы уже полюбили.

Для объяснения этой «жажды избыточности» не требуется слишком изощренных гипотез. Роман-фельетон, основанный на торжестве информации, был излюбленной пищей общества, жившего среди «сообщений», перегруженных избыточностью: чувство традиции, нормы социальной жизни, моральные принципы, правила поведения, принятые в буржуазном обществе XIX века (а именно оно было основным потребителем романов-фельетонов), – все это образовывало систему предвидимых коммуникаций, которую социальная система обеспечивала для своих членов и которая, в свою очередь, обеспечивала плавное течение жизни, без резких рывков и колебания ценностных устоев. В таком обществе «информационный шок», который мог произвести рассказ Эдгара По или какой-нибудь театральный эффект (coup de théâtre) Понсон дю Террайля, приобретал определенный смысл.

Напротив, современному индустриальному обществу свойственны изменчивость норм, разрушение традиций, социальная мобильность, недолговечность всех образцов и принципов – иначе говоря, люди в таком обществе испытывают постоянное информационное давление, порой даже мощные информационные удары, которые требуют непрерывной перестройки восприятия, непрерывного приспособления психики и столь же непрерывной переквалификации интеллекта. В этом контексте «избыточные повествования» оказываются снисходительным приглашением к отдыху, они дают своему потребителю уникальную возможность по-настоящему расслабиться. «Высокое» же искусство, напротив, предлагает лишь схемы в развитии, лишь грамматики, которые взаимно уничтожают друг друга, лишь коды постоянных изменений [230].

И разве не естественно, что даже человек вполне просвещенный (который в моменты интеллектуального напряжения ищет стимулы для своего интеллекта и для своей фантазии в экспериментальной живописи или серийной музыке) в моменты расслабления и отдыха (полезного и необходимого) хочет насладиться роскошью инфантильной лени и обращается к «потребительским продуктам», чтобы обрести покой в оргии избыточности?

Стоит нам подойти к данной проблеме с этой точки зрения – и мы уже склонны отнестись более снисходительно к «отвлекающим развлечениям» (к числу которых относится и наш миф о Супермене) и осудить себя за применение едкого морализма (приправленного философией) к тому, что на самом деле невинно и, может быть, даже благотворно.

Но проблема предстает в ином свете – если удовольствие от избыточности из средства отдыха, из паузы в напряженном ритме интеллектуальной жизни, связанной с восприятием информации, превращается в норму всей деятельности воображения.

Дело не в том, что одна и та же повествовательная схема может обретать разное идеологическое «содержание» и соответственно оказывать разное воздействие на разных «потребителей». Дело скорее в том, что итеративная схема становится и остается таковой лишь в той мере, в какой она отражает и выражает некий мир. Еще более поразительно (и показательно) то, что этот мир имеет ту же конфигурацию, что и структура (схема), которая служит его выражением. Пример Супермена подтверждает это предположение. Если мы рассмотрим идеологическое «содержание» сюжетов о Супермене, то увидим, что, с одной стороны, само это содержание «держится» и функционирует в процессе коммуникации именно благодаря определенной структуре повествования, а с другой – оно участвует и в сотворении этой повествовательной структуры как структуры кругообразной, замкнутой и статичной, носительницы педагогического «сообщения», суть которого – неподвижность.

Сюжеты о Супермене имеют одну характерную черту, общую и для ряда других приключенческих серий: их главные герои наделены сверхсилой. Но в Супермене реальные элементы вплавлены в более однородное целое – и в этом оправдание того, что мы уделили Супермену особое внимание. Не случайно и то, что Супермен в конце концов – наиболее популярный из этого круга героев: он не только родоначальник всей группы (стаж – с 1938 г.), но из всех своих собратьев еще и наиболее полно обрисованный, обладающий узнаваемой индивидуальностью. Он стал героем многочисленных анекдотов. С некоторыми оговорками его можно считать характерным представителем всей этой группы персонажей. Во всяком случае, дальнейшие наблюдения справедливы и для ряда других сверхгероев: от Бэтмена и Робина до «Зеленой стрелы», Флэша, «Сыщика с Марса», «Зеленого фонаря», Аквамена – и вплоть до более недавних «Фантастической Четверки», «Дьявола» и Человека-Паука; в последних случаях, однако, данный «жанр» обрел более изощренное свойство – самоиронию.

Каждый из этих героев наделен таким могуществом, что мог бы возглавить правительство, победить целую армию и даже нарушить равновесие в мировой расстановке сил. С другой стороны, очевидно, что каждый из этих персонажей в высшей степени добр, порядочен, верен естественным и человеческим законам, и поэтому вполне логично (и прекрасно), что он использует свое могущество исключительно в добрых целях. В этом плане педагогический смысл этих историй, по крайней мере на уровне литературы для детей, был бы весьма приемлем, и даже эпизоды насилия, встречающиеся во многих сюжетах, могли бы быть сочтены вкладом в дело окончательного осуждения зла и в торжество добра и честных людей.