Умберто Эко - Роль читателя. Исследования по семиотике текста [litres]

Но подобное четкое ограничение исследовательского подхода лишь кажется осуществимым. На самом деле мы не можем ни выбрать, ни выделить никакого элемента формы без того, чтобы не придать ему (хотя бы в неявном виде) какого-либо содержательного значения. Даже если наше описание претендует на объективность (т. е. на обнаружение структур, существующих в самом тексте), выявленные структуры представляются нам релевантными лишь потому, что мы рассматриваем данное произведение с определенной, т. е. определенным образом идеологически окрашенной, точки зрения. Любое исследование семиотических структур произведения становится ipso facto разработкой неких исторических и социологических гипотез – даже если исследователь сам того не осознает или не хочет осознавать. И лучше отдавать себе в этом полный отчет, чтобы корректировать, насколько возможно, искажения перспективы, создаваемые избранным подходом, а также извлекать максимальную пользу из тех искажений, которые не могут быть исправлены.

Итак, структурный анализ произведения представляет собой некое круговое движение, что, по-видимому, типично для всякого исследования актов коммуникации [232]. Данный метод научен в той мере, в какой он осознает, вместо того чтобы игнорировать, свою внешнюю обусловленность, критически объясняет ее и использует как возможность для лучшего понимания изучаемого произведения. Если осознать эти основные принципы исследовательского метода, то тогда описание структур произведения оказывается одним из наиболее выигрышных способов выявления связей между произведением и его общественно-историческим контекстом. Другими словами, представляется очень желательным, чтобы всякое социологическое исследование литературы, достойное этого имени, обращалось к семиотике для подкрепления своих наблюдений и выводов.

Круговое движение, упомянутое выше, – это движение от внешнего общественного контекста к внутреннему структурному контексту исследуемого произведения, описание обоих этих контекстов (а также иных фактов, которые могут иметь значение для интерпретации) с помощью единой системы терминов – и последующее выявление структурных соотношений между текстом произведения, его общественно-историческим контекстом и любыми другими контекстами, которые могут попасть в поле исследования. Таким образом, и то, как произведение «отражает» общественный контекст (если нам будет позволено вновь использовать эту неопределенную категорию – «отражение»), может быть описано в структурных терминах. Подобное исследование будет иметь своей целью выявление именно соотношений, а не причинно-следственных связей. Это не значит, что причинно-следственные связи не должны приниматься во внимание в историческом исследовании более широкого масштаба. Но на данном этапе работы обращаться к их рассмотрению было бы преждевременно. Наша задача – обнаружить параллели между идеологическими и риторическими аспектами конкретного литературного произведения [233].

Предлагаемый подход может быть продемонстрирован на примере исследования повествовательных структур в романе Эжена Сю «Парижские тайны». Мы выделим три «ряда», или «системы», которые значимы в этом произведении:

a) идеология автора;

b) условия рынка, которые определили замысел, процесс написания и успех книги (или, по крайней мере, способствовали и тому, и другому, и третьему);

c) приемы повествования.

Чтобы понять идеологическую установку Эжена Сю в то время, когда он работал над «Парижскими тайнами» (далее – Тайны), необходимо обрисовать его интеллектуальную эволюцию (при этом можно использовать уже имеющееся подробное и компетентное исследование [234]). Эжен Сю сам кратко изложил ее в автобиографическом сочинении, написанном в последний период своей жизни:

…Я начал писать романы о море, потому что я видел море. В этих [моих] ранних романах («Саламандра», «Атар-Гулль», «Стража в Коат-Ван» и др.) сказались политические и философские идеи, коренным образом противоположные тем убеждениям, которых я стал придерживаться с 1844 года («Парижские тайны»); наверное, было бы интересно проследить, через какие изменения моего интеллекта, а также моих занятий, мыслей, вкусов и знакомств… – от твердой веры в религиозные и абсолютистские доктрины, воплощенные в трудах Бональда [235], [Жозефа] де Местра и Ламенне [236](«De l’indifférence en matière de religion» [ «О безразличии в вопросах религии»]), моих тогдашних учителей, – я пришел, руководимый лишь чувством справедливости, истины и добра, к вере в демократическую и социальную республику [237].

От легитимизма в политике, от дендизма в личной и общественной жизни, от сатанизма в эстетике – Эжен Сю пришел к вере в социализм. Каков был этот социализм? Из знакомства с биографией писателя можно заключить, что сначала на него повлияла встреча с культурным и политически зрелым представителем рабочего класса: его классовое сознание, нравственность, простота и революционное горение подвигли Эжена Сю на чисто эмоциональное приятие его веры. Есть основания полагать, что на первых порах социализм был для Эжена Сю всего лишь новым и возбуждающим способом проявления его эксцентричного дендизма. В начале Тайн еще сказывается вкус Эжена Сю к сатанинскому, к болезненным ситуациям, к ужасному и гротескному. Он описывает грязные притоны на острове Ситэ и передает арго парижских низов, но при этом все время просит у читателей прощения за те ужасы и нищету, о которых говорит, – значит, он по-прежнему полагает, что обращается к аристократической и буржуазной читательской аудитории, готовой испытывать острые ощущения, но не имеющей ничего общего с героями романа. Однако по мере продолжения романа, по мере его публикации, эпизод за эпизодом, в «Журнал де Деба», Эжен Сю испытывал все большее и большее влияние читательского восприятия. Классы, о которых он писал, стали классами, для которых он писал. Автор неожиданно был возведен в ранг поэта пролетариата, того самого пролетариата, о котором шла речь в книге. По мере того как общественное одобрение романа росло, Эжен Сю все больше проникался теми чувствами, которые сам же своим романом и возбудил. Как заметил Жан-Луи Бори [238], «роман популярный (по замыслу), становясь популярным (в смысле – успешным), становится популярным [т. е. «народным» или «популистским»] и в том, что касается его идей и формы» [239].

В третьей части романа Эжен Сю уже предлагает рецепты общественных реформ (образцовая ферма в деревне Букеваль); в пятой части действие романа замедляется и уступает место длинным назидательным отступлениям и «революционным» проектам (хотя, как увидим, на самом деле это проекты реформистские); ближе к концу романа подобные отступления становятся все более и более частыми, почти невыносимыми. С разворачиванием сюжета и эссеистических рассуждений новая идеологическая позиция Эжена Сю становится ясной. Тайны раскрывают читателям вот какую тайну: несправедливые общественные условия вместе с нищетой порождают преступления. Если умерить нищету, если перевоспитать сидящего в тюрьме преступника, спасти добродетельную девушку из лап богатого соблазнителя, избавить честного работника от долговой кабалы, всем дать шанс искупления и оказать помощь в духе христианского братства, – тогда мир станет лучше. Зло – это только социальное зло. Книга, которая вначале могла бы быть названа «Гангстерским эпосом», завершается как «Эпос о несчастном работнике» и как «Учебник искупления». Конечно, такой подход нельзя назвать «революционным» в том смысле, в каком мы употребляем данное слово со времен пришествия марксизма. Тем не менее взгляды Эжена Сю вызвали возмущенную реакцию консервативной парижской прессы, хотя иные, более проницательные, критики сразу разглядели буржуазную ограниченность этого так называемого социализма.