Умберто Эко - Роль читателя. Исследования по семиотике текста [litres]

Разница, однако, в том, что Флеминг неосознанно раздвоил эти характеристики зловещего красавца (del bel tenebroso): очарование и жестокость, чувственность и безжалостность поделены между образами Злодея и Бонда.

И Злодею и Бонду приданы черты, свойственные Скедони Анны Радклиф [338], Амброзио [339]М. Г. Льюиса, а также Корсару и Гяуру Байрона. Любить и страдать – это судьба Бонда, так же как и судьба Рене у Шатобриана [340]: «В нем все было фатально, даже само счастье…» [341]. А Злодей, подобно Рене, «заброшен в этот мир, как великое бедствие, – и его зловещее влияние распространяется на тех, кто его окружает» [342].

Злодей, соединяющий в себе злое начало со способностью привлекать и увлекать за собой людей, – это Вампир. Так, Блофелд обладает почти всеми характеристиками Вампира Мериме («…Кто может противиться его очаровывающему взгляду?.. Улыбаются окровавленные губы, словно у спящего человека, мучимого нечистой страстью…» [343]). Философия Блофелда, особенно тот ее вариант, который он излагает в своем саду пыток («Живешь лишь дважды»), – это в чистом виде философия Божественного Маркиза [344], может быть, воспринятая через посредничество «Мельмота» Мэтьюрина [345]. А описание удовольствия, которое Рэд Грант получал от убийств («Из России с любовью»), – это небольшой трактат о садизме. Правда, и Рэд Грант, и Блофелд (по крайней мере, в последнем романе, где он творит зло не ради выгоды, а из чистой жестокости) представлены как случаи патологические. И это естественно: время вносит свои поправки. З. Фрейд и Р. Крафт-Эбинг [346]прожили свои жизни не зря.

Нет необходимости много говорить о мотиве смакования пыток в романах Флеминга. Стоит лишь вспомнить те страницы «Интимных дневников» («Journaux intimes») Шарля Бодлера, где он пишет об эротическом потенциале мучений. Нет, наверное, необходимости и вновь говорить о сходстве образов Голдфингера, Блофелда, мистера Бига, доктора Ноу – и образов различных сверхчеловеков в массовой литературе. Но не стоит забывать, что и у самого Бонда есть общие с ними черты. Здесь уместно сравнить описания нашего героя – его жесткую улыбку, суровое и красивое лицо, шрам на щеке, непокорную прядь волос, спадающую на лоб, вкус к роскоши – с описанием байронического персонажа, сотворенного Полем Февалем [347]в «Les mystères de Londres»:

«Это был человек лет тридцати (по крайней мере на вид), выше среднего роста, элегантный и аристократичный… Его лицо представляло собой характерный тип красоты: высокий лоб, широкий и без морщин, но пересеченный бледным шрамом, который был почти незаметен… Его глаза, скрытые опущенными веками, нельзя было увидеть, но угадывалась мощь их взгляда… Девушкам он снился – с задумчивыми глазами, с рассеченным лбом, с орлиным носом, с улыбкой дьявольской, но и божественной… Это был человек чувственный, способный одновременно и на добро и на зло; щедрый по своему характеру, по природе восторженный, он мог порой быть и скупым, мог быть расчетливо холодным – и продать весь мир ради своего удовольствия… Вся Европа восторгалась его восточным великолепием; все знали, что он тратил четыре миллиона каждый сезон…»

Аналогия тревожащая, но и не требующая филологического подтверждения: подобные образы рассыпаны на сотнях страниц литературы первого и второго разбора; и в конце концов целое течение в британском декадансе могло продемонстрировать Флемингу прославление и падшего ангела, и чудовищного мучителя, и vice anglais [348]. Оскар Уайльд, доступный любому образованному джентльмену, мог предложить голову Иоанна Крестителя на блюде в качества образца для большой серой головы мистера Бига над поверхностью воды. Что же касается Солитэр, которая – в купе поезда – возбуждает Бонда, зная, что он не может овладеть ею, то сам Флеминг использует здесь (даже как название для главы) слово «allumeuse» [349]: прототипы этого женского образа появляются снова и снова и у Барбе д’Орвильи, и у Ж. Пеладана (принцесса д’Эсте) [350], и у О. Мирбо (Клара [351]), и у М. Декобра («La Madone des sleepings») [352].

Однако Флеминг не мог полностью принять для своих женских образов декадентский архетип la belle dame sans merci [353], который плохо согласуется с современным идеалом женщины; поэтому он комбинирует этот архетип с моделью «преследуемой девы». Здесь уместно вспомнить шутливый рецепт, который Луи Рейбо [354]предлагал в прошлом веке авторам романов-фельетонов: «Возьмите, например, молодую женщину, несчастную и преследуемую; прибавьте к ней тирана, жестокого и кровожадного… etc. etc.». Но Флеминг вряд ли нуждался в подобных рецептах. Он достаточно умен, чтобы выдумывать их самостоятельно.

Впрочем, здесь мы занимаемся не психологической интерпретацией личности Флеминга, а анализом структуры его текстов: контаминацией литературного наследия и грубой газетной хроники XIX в. и современной научной фантастики, приключенческого жанра и гипноза в духе «шозизма» [355] – все эти переменчивые элементы складываются в завораживающую конструкцию, чья суть – обманчивый bricolage [356]из готовых заемных деталей, которому порой удается выдавать себя не за то, что он есть на самом деле, а за подлинно художественное творение.

В той мере, в какой они допускают чтение изощренное, чтение читателя-соучастника, тексты Флеминга – это эффективное средство для отвлечения и развлечения, продукт высокого повествовательного мастерства. В той мере, в какой те же тексты могут производить на иных читателей сильное поэтическое (художественное) впечатление, они, эти тексты, – очередное воплощение китча. Наконец, в той мере, в какой романы Флеминга приводят в действие – у массового читателя – элементарные психологические механизмы, без всякой примеси иронии, они, эти романы, – всего лишь более изощренная, но не менее оглупляющая разновидность «мыльной оперы».

Поскольку декодирование сообщения не может быть заранее предопределено его автором, но во многом зависит от конкретных обстоятельств восприятия, трудно сказать, чем Флеминг является и чем он будет впоследствии для тех или иных своих читателей. Когда некий акт коммуникации получает широкий отзвук в обществе, решающее значение приобретает не сам текст (в данном случае – текст книг) как таковой, а то, как данный текст прочитывается этим обществом.

Интенсиональная семантика занимается анализом содержания определенного выражения. За последние два десятилетия сложились два – взаимодополняющих и / или альтернативных – вида такого анализа: интерпретирующий и порождающий (генеративный). Первый представляет содержание выражения как некий спектр маркеров, второй – использует предикаты и аргументы. Обычно думают, что в первом случае анализируются исключительно значения элементарных лексических единиц, а второй подход соответствует потребностям текстуального анализа, при котором рассматриваются и семантические, и прагматические аспекты дискурсов.