Умберто Эко - Роль читателя. Исследования по семиотике текста [litres]

Если данное возражение утверждает, что, исходя из уже известных свойств, можно вообразить еще неизвестные сочетания свойств, то оно говорит лишь то, что мы (и вместе с нами история философии) уже сказали выше в связи с «горой из золота». Наблюдая за полетом птиц и движениями лошадки-качалки, гений вроде Леонардо да Винчи мог создать в своем воображении сочетание определенных свойств («быть тяжелее воздуха», «иметь машущие крылья», «быть материальной моделью некой органической формы»), что позволило ему дать описание летательного аппарата и постулировать такой мир, в котором подобный аппарат можно было бы реально сконструировать, – тем самым он подтолкнул воображение тех, кто позже вновь стал думать о таких аппаратах и действительно их конструировать.

Эмилио Сальгари в своем романе «Чудеса двухтысячного года» («Le meraviglie del Duemila») изобразил больших металлических слонов, которые чистят улицы, всасывая мусор своими хоботами. Если я не ошибаюсь, идея пылесоса уже была тогда известна, но дело не в этом – все-таки Сальгари произвел нечто новое, вообразив определенное сочетание свойств: правда, надо было всего лишь сочетать нечто трубовидное и всасывающее с неким «брюхом» или контейнером. К тому же следует заметить, что Сальгари не объяснил, каким образом осуществляется всасывание мусора. Следовательно, он лишь частично сконструировал свой индивид, а в остальном ограничился его постулированием (называнием) в качестве чрезвычайного оператора. А что кто-то, прочитав роман Сальгари, мог вдохновиться на то, чтобы преобразовать названную чрезвычайность в конструируемую и структурно описуемую операциональность (действительность), – это уже другая история.

Если же в вышеприведенном возражении Уго Волли подразумевается, что научно-фантастический роман может, например, высказать мысль о существовании «воронкообразного времясокрушителя» и тем самым предсказать открытие данной сущности, которая позже будет описана и сконструирована, то здесь смешиваются разные определения термина описывать.

Вернемся к той главе нашей книги, в которой речь идет о Чарльзе Пирсе. Согласно Пирсу дать определение – значит конкретно описать те действия (операции), которые требуется совершить, чтобы осуществить условия восприятия объектов того класса, с которым соотносится данный термин. Поэтому сказать, что «воронкообразный времясокрушитель» есть «пространственно-временной водоворот», еще не значит дать удовлетворительное определение. Конечно, какой-нибудь ученый, прочитав об этой странной сущности, может и в самом деле так раскрутить свое воображение, что начнет думать о действительном описании и конструировании чего-то аналогичного – и в этом не будет ничего необычайного: отправившись на поиски единорога, можно найти по крайней мере носорога. Заслуживают внимания и те, кто утверждает, что литература иногда может выполнять функцию пророческую (книга изображает и называет нечто, что потом осуществляется в действительности).

Однако тут необходимо переопределить (ridefinire) Аристотелево понятие «правдоподобие». Правдоподобно ли сегодня утверждать, что можно достичь звезды Альдебаран – подобно тому как человек уже достиг Луны? Согласно нынешним научным критериям это представляется неправдоподобным, потому что полет к Альдебарану невозможно осуществить за разумно представимый отрезок времени. Но для ума ненаучного будет вполне приемлемо такое рассуждение: «Раз мы добрались до Луны, хоть раньше это считалось невозможным, почему бы не счесть возможным и путешествие на Альдебаран?» Наука, как известно, крайне осторожна в формулировках своих критериев правдоподобия, но обычное сознание, обыденное и поэтическое воображение гораздо менее осторожны в этом плане, и поэтому литературный текст способен предвидеть такой возможный мир, в котором люди прибывают на Альдебаран. Но поскольку такое событие противоречило бы всем нашим физическим представлениям, подобный литературный текст должен был бы ограничиться лишь называнием индивидов, способных осуществить такое путешествие (ракеты, сжиматели пространства и времени, дематериализаторы и т. д.), никоим образом их не конструируя. Со своей стороны, житель того мира, в котором существовали бы такие индивиды, удивился бы, как это древний поэт смог их описать, – удивился, не осознав, что это не описание, а всего лишь называние.

Подобным образом и мы, читая Роджера Бэкона, удивляемся, как это он мог с уверенностью утверждать возможность летающих машин, и считаем его столь же блестяще прозорливым, как Леонардо. Однако Леонардо хоть и приблизительно, но описал летательный аппарат, а Роджер Бэкон всего лишь гениально его постулировал, ограничась называнием.

В заключение мы, несомненно, можем сказать, что иногда на описание возможного мира отваживается метафора. В чем состоит ее механизм? Придерживаясь того определения метафоры, которое дано в Теории (3.4.7) [508], вспомним, что метафора имеет место тогда, когда из двух семантических единиц одна становится выражением другой, потому что происходит их совмещение (un amalgama) благодаря какому-либо общему для них обеих свойству. Следовательно, метафора (если это действительно метафора) есть уже попытка некоего «кодирования» с помощью комбинирования свойств: я называю некоторую сущность X (обладающую свойствами а, b, с) через ее замещение сущностью Y (обладающей свойствами с, d, e), совмещая X и Y по общему для них свойству с, и тем самым предвосхищаю существование некой прежде не существовавшей семантической единицы, обладающей свойствами а, b, с, d, е. В этом смысле поэтическая метафора также может стать инструментом познания, поскольку она представляет собой первый шаг, не вполне еще определенный, к конструированию матрицы мира – например, такого мира, в котором женщина будет лебедью: метафора способна вообразить возможное смешение женщин и лебедей и наличие воображаемых индивидов, обладающих свойствами и тех и других.

Что же касается научно-фантастических произведений, в которых я могу стать своим собственным отцом, а завтрашний день оказывается тождественным вчерашнему, то они большей частью именно стремятся показать, к каким неудобствам ведут логические противоречия, и обыгрывают именно тот факт, что возможный мир, предлагаемый вниманию читателя, не мог бы функционировать (и, по сути дела, может быть сконструирован лишь весьма приблизительно). Нам предлагается испытать удовольствие от неопределимого (при этом обыгрывается наша привычка отождествлять слова и вещи: в силу этой привычки мы инстинктивно верим, что вещь поименованная тем самым становится данной, т. е. некоторым образом сконструированной). В то же время нас приглашают поразмыслить о возможной неполноте, усеченности нашей энциклопедии, о том, что ей недостает каких-то свойств, о которых мы можем лишь догадываться. Иными словами, нас хотят заставить почувствовать то, что у Э. Э. Эббота чувствовали обитатели двухмерного мира, когда столкнулись с трехмерным шаром. Нам говорят о возможном существовании иных измерений. Но не говорят, как их определить и обрести. В этом и заключается некоторое различие между мирами Флатландии и специальной теорией относительности. И дело здесь не просто в личных предпочтениях.