Сен-Жон Перс - «И вы, моря…». Amers

И вечер дланию божественной ведòм в рассветной неге ─ меж Островов разлитой: то ─ дщери наши кличут троекратно, у губ сложив ладони, дев чужеземных видя приближенье:

«Костры наши ─ на всех берегах ─ этим вечером!… И наш союз! ─ в последний раз!!!…»

***
«С грудями Парок, наши матери, ─ в креслах своих, вырезанных из кедра, ─ восседают: их пугают звуки сабò приблизившейся драмы, которые слышны в садах с веретенообразными деревьями ─ ибо они возлюбили много, кончив тем, чем кончают жёлтые осы,

«А среди роз, белеющих во мраке, теряет память лето.

«Мы, став теснее в чреслах и челом острее, плывём, привязаны на скорую руку к загривку волны, научившись проворней плечо подставлять зыбям грядущим.

«Легки корзины наши: не хранят покой ни аспида, ни вдовьего стилета… Для нас ─ Века марширующего свист и королевский блеск течения его

«И крик его, вельми громкий, от моря грянувший, какого доныне никто не слыхивал!

«Гроза, с глазами генцианы горной, грёз наших череду предать позору тщилась зря. И даже волны самой драмы, стирающие наши шаги, ничем иным для нас не станут ─ лишь кипением пены, да лепетом бессвязным у ног наших простертого мужлана.

«Пытливы, мы в ожиданьи напрягаем слух: вот-вот раздастся щелканье хлыста! И Та, чья сталь разящая остра, Та, что танцует на водах, словно Принцесса, получившая предостережение под сенью древних стен, толпою окруженных,

«Для нас лишь искорку живую сохранит того искусства, которое в полемике рождалось,

«Так в живо разгоревшемся очаге семейства знатного мерцают изумруды…

** *
«Той, что танцует танец свой двудольный в дни Альционы, на долях слабых невмоготу становится, и подступила бы невольно к горлу тошнота,

«Когда бы хор [на сцену] не вступил тяжеловесно,

«Подобно морю самому, что мнёт и мнёт зыбей своих волну ─ рождая идолов, нетвёрдою походкой под масками рогатыми бредущих.

«Назавтра, надев котурны драмы и сняв украшения, встретимся лицом к лицу с разросшимися вдоль дороги эуфориями, но этим вечером, в оставшихся от детства сандалиях на босу ногу,

«Сойдём [неспешно] в последнюю долину детства, ведущую к морю

«Тропинками в зарослях ежевики, которыми влекомы и дрожащие на ветру, [словно ветхие лохмотья], клочья желтеющей пены вместе с перьями и пухом древних птичьих кладок.

«Дрỳжки! Дружность наша со всеми теми, которыми мы когда-то были: [со всею этою] пеной и взметнувшимся над пеной крылом, разорванным в клочья над водами, [со всем этим] сверканием соли и громоподобным хохотом бессмертных над схваткою жестокой вод,

«И с нами самими, плывущими в раскрывшемся бескрайнем платье белоснежного оперения!.. и со всею этой сетчатой зеленью без конца и без края, и со всем этим бескрайним золотым плетением, в клетке подводной своей сохранившим век амбры и золота…

***
«Как-то раз, когда вечер окрасится в цвета сциллы и скабиозы, ─ в то время как зеленая горлинка, облюбовавшая скалы, круто обрывающиеся в море, к нашим пределам унесёт свой стон, нежный, словно голос водяной флейты, ─ и никого уже не испугает лист приморской цинерарии, и птица, взлетающая над бурным морем, крик свой от нас утаит ─

«Как-то раз, когда вечера склоненный лоб станет теплее наших к ногам упавших опоясочек, когда далекий лай Парок уснёт в подбрюшье холмов ─ и Клелия, садов певунья, щелканьем дрозда из страшной сказки нас не испугает, а море в этот час вновь станет тем для нас, кем оно было от рожденья [нашего] ─

«И воскликнули мы: час прекраснейший, с тобою несравнимы те [часы], когда зачаты были, от наших матерей рождённые, прекраснейшие девы. Плоть непорочна этим вечером. И омовением своим омоет небо нас, словно для того, чтобы смыть румяна и белила наши… Любовь, это ты! И никакого недосмотра!

«Кто не любил днём, тот этим вечером полюбит непременно. И навсегда мы в соучастники возьмем того, кто этим вечером родится. Женщины зовут. Двери отворяются на море. И большие пустынные залы приходят в возбужденье при свете факелов закатных.

«Открывайте, открывайте ветру морскому наши глиняные сосуды со [всякими] благоуханными травами! Покрытые пушком растения разрастаются на мысах и на склонах, в скоплениях мелких ракушек. Синие обезьяны нисходят с красных скалистых уступов, наевшись тернистых смокв. И муж, чашу из кварца гранивший для жертвоприношения, морю пламенеющему вручает дар свой.

«там, наверху, откуда зовут, [слышны] из преддверий чистые женские голоса ─ прощальный вечер! ─ и наши одеяния из [тончайшего] газа на кроватях овевает ночной бриз. Там, наверху, выходят подышать перед сном служанки, и наши платяницы хлопочут с нижними платьями нашими, сшитыми для женщин, готовя их к ночи.

«И на столах ─ сама свежесть исходит от [праздничных] скатертей, из походных ларцов вынуты прощального вечера столовое серебро и все принадлежности… Раскрытые настежь окна наших покоев выходят на море, в которое представший идолом вечер опускает руку свою. И в храмах не служат: в них солнце мёртвых раскладывает по местам хвороста своего золотого вязанки, в арках внутренних дворов останавливаются покрытые пылью мулы.

«И это час, о, дщери живущие! когда ветер с моря уступает данный ему шанс последнему дуновению земли. Древо, словно раб окольцовано, открывает заседание листвы своей расшумевшейся фрондою. Наши гости, занятые поисками тропинок, ведущих к морю, разбредаются по склонам, женщины ищут заросли лаванды, а мы-то омовением вечерним омыты…

Над челом вечера [склоненным] ничто не предвещает беду, разве что морского простора распахнутое небо в пёрышках полярной совы белоснежных. Мятная луна на Востоке. Красная звезда над горизонтом ─ словно губы эталонного жеребца, искрящиеся кристаллами соли. И человек моря в грёзах наших. Лучший из мужей, прииди и возьми!..