Елена Самоделова - Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций

С мемориальными есенинскими местами, ставшими в своем роде культовыми для поклонников творчества поэта, связано трепетное отношение к тамошним обыкновенным бытовым предметам, возведение обыденных вещиц в ранг «немых свидетелей» судьбы Есенина. Москвич Валерий Иванович Логинов, собравший с 1969 по 2002 гг. коллекцию из 110 кувшинов из разных стран мира, гордится экземпляром, приобретенным у односельчан Есенина. Журналист Светлана Пшеничнова написала об этом событии в статье «В хороводе кувшинов»: «Интересен и кувшин из села Константиново, от соседей Есенина. Выпросил он <���коллекционер> кувшин, который “видел” Сергея Есенина. Интересно, что кувшин до нынешнего времени исправно нес свою службу в деревенском хозяйстве». [2369] Как видно, обычный предмет домашнего обихода овеян славой причастности к великим деяниям, подобным творчеству, которое архетипически всегда уподоблено акту первотворения и по сути является им. Так рождаются мистические истории в духе народных «генеалогических» преданий или мифов о «культурных героях-первопредках». Кувшин в составе мифологического «посудного кода» встречается в строках стихотворения «Хулиган» (1919), процитированных автором в статье «Быт и искусство» (1920), что доказывает большую значимость символики кувшина для Есенина: «Взбрезжи, полночь, луны кувшин // Зачерпнуть молока берез!» (I, 154; V, 218).

Разновидность кувшина под местным диалектным названием «махотка», предназначенная для хранения молока, воспета Есениным в ряде сочинений, где является знаком-маркером спокойного патриархального быта и привычной обустроенности уютного домашнего мирка: «Старый кот к махотке крадется // На парное молоко» (I, 46 – «В хате», 1914); «На пол капал огуречный сок и сливался с жилкой пролитого из махотки молока» и «тихо ответила и зазвенела в дырявой махотке березовыми углями» (V, 8, 25 – «Яр», 1916). Уроженка с. Константиново Дорожкина Мария Григорьевна, 1911 г. р., показала нам махотку и сообщила об ее повседневной и обрядовой роли в послевенчальном свадебном ритуале битья горшков, бытовавшем и при жизни Есенина: «…и в эти махóтки клали мелочь. И эту мелочь – махóтку били середи пола. И вот невеста должна собирать, как она: сляпая или она не сляпая? Соберёть она деньги или не соберёть? Вот она собирала в эту махóтку – она уж, махóтка, раскóлоная. Это она уж так, в руку собирала. <���…>…Махóтка-то у меня есть, я могу такую махотку показать. А вот в эти махóтки мы собирали молоко. Вот нальёшь молоко, она устоится, и сметану собираешь. А это на твóрог пойдёть». [2370] Другая жительница села – Морозова Анастасия Павловна, 90 лет – подтвердила сведения о ритуальном использовании махотки в свадебном ритуале битья горшков при «поисках ярки»: «Их на рынке продавали, и молоко цедили в эти глиняные махотки . <���…> Прям как входють в избу, гуляють-гуляють вот на свадьбе и вот прям в избе раз-раз – колоть. Они пустые были, ничего в них не было, а просто горшок расколола: так положено его колоть». [2371] Махотка запечатлена в частушке:

В 1930-е годы фольклористами-собирателями впервые зафиксированы песни-переделки есенинских стихотворений. Еще не проведен тотальный просмотр государственных архивов на предмет извлечения оттуда таких текстов, разбросанных по разным хранилищам рукописей. Пока таких текстов известно крайне мало, но все-таки они есть и уже своим существованием свидетельствуют: народ не предал забвению творчество Есенина, изъятое в ту эпоху с полок библиотек, а ученые-«полевики» сохранили фольклорные переделки, спрятав их в архивные недра до лучших времен.

Такие тексты не атрибутированы в полной мере, не указано даже имя Есенина как создателя первоосновы для будущей фольклорной песни – и означает это одно из двух или вкупе оба явления: 1) подтверждение авторства не требовалось – Есенин был слишком известен каждому; 2) среди собирателей не приветствовалось раскрытие есенинского имени (вероятно, поэтому и не назывались пофамильно исполнители). Есенин сам о себе или его современники в жанре фольклорного биографического предания сочиняли россказни о том, как будто бы легко, без напряженной работы мысли и без черновиков, он сочиняет стихи. И. Правдина и В. Земсков приводят (со слов сестер поэта) такое обоснование явлению фольклоризации есенинского способа работы над стихом: «…Есенин тут же прекращал работу, если в комнату входили посторонние. Когда нужно было работать, Есенин запирался, а на дверях вешал записку: “Никого нет дома”. Все это и породило легенду, что стихи Есенину давались легко, что он почти не работал над ними». [2373] Опровергнуть эти домыслы очень легко: стоит посмотреть лишь черновики Есенина к поэме «Пугачев», когда правка одной только строки достигает однажды 31 варианта! (III, 305–308; есть также 28, 23, 21 вариант – III, 322, 231, 201 и др.).

Иногда реальный факт обрастает домыслами, живет жизнью фольклорного предания с многообразными вариантами, различаясь в деталях. Например, в воспоминаниях С. Г. Скитальца (Петрова) краска, которой писали имажинисты стихи на монастырских стенах, получила осмысление как деготь (очевидно, под влиянием народного обычая вымазывать дегтем ворота «нечестной» девушке; а монастырь был женским!): «Он и начал с ними куролесить! Недавно написал дёгтем на стенах Страстного монастыря неприличнейшее кощунство!..». [2374] (См. также главу 5.)

Показательно, что у Есенина с его друзьями-имажинистами находились последователи. Так, Есенин в ночь с 27 на 28 мая 1919 г. «опубликовал» в качестве «стенной поэзии» на Страстном монастыре стихи «Господи, отелись!» и «Вот они, толстые ляжки…» (см.: IV, 474–476; VII (1), 392 и др.) – и этот поступок был запечатлен в газетах «Вечерние известия Моссовета» и «Известия ВЦИК» от 30 и 31 мая 1919 г. Спустя год на стенах того же монастыря кто-то – «должно быть, комиссар, громадными буквами написал один из советских девизов: “Не трудящийся да не ест”», а вечером какой-то остряк «добавил к этому изречению одно только корректирующее слово: “Конины”». [2375] Парижская газета «Свободные мысли», зафиксировавшая этот случай, дала оценку смельчаку: «И внес тем самым житейскую правду московской жизни». [2376]

Есенин и сам охотно создавал о себе предания. Так, Н. Д. Вольпин в своих воспоминаниях «Свидание с другом» привела есенинское биографическое предание: «Слушаю рассказ Сергея о том, как он, молодой поэт, сидит на задворках дворца (Зимнего? Царскосельского? Назвал ли он? Не припомню), на “черной лестнице” с Настенькой Романовой, царевной! Читает ей стихи. Целуются… Потом паренек признается, что отчаянно проголодался. И царевна “сбегала на кухню”, раздобыла горшочек сметаны (“а вторую-то ложку попросить побоялась”), и вот они едят эту сметану одной ложкой поочередно!». [2377] Н. Д. Вольпин сопроводила воспоминание своим комментарием: «Выдумка? Если и выдумка, в сознании поэта она давно обратилась в действительность. В правду мечты. И мечте не помешало, что в те годы Анастасии Романовой могло быть от силы пятнадцать лет. И не замутила идиллию память о дальнейшей судьбе всего дома Романовых. Я слушаю и верю. Еще не умею просто сказать: “А не привираешь ли, мальчик?” Напротив, я тут же примериваюсь: не царевна ли та твоя подлинная любовь? Но уж тогда свершившееся в Свердловске не могло бы не перекрыть кровавой тенью твой горшочек сметаны!». [2378]