Елена Самоделова - Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций

У Есенина есть сонет «Моей царевне», условно датируемый 1913–1915 гг. (IV, 49); имеются строки «Плачет девушка-царевна у реки» (I, 30), «Как живу я царевной, тоскую» (IV, 122) и «Пойдем, пойдем, царевна сонная» (IV, 124) из стихотворения «Зашумели над затоном тростники…» (1914), «Русалка под Новый год» (1915) и «Не в моего ты Бога верила…» (1916). Образ царевны встречается в народных сказках и песнях и был известен Есенину с детства. В повести «Яр» (1916) описана ситуация исполнения фольклорной песни о царевне: «Карев сидел в углу и смотрел, как девки, звякая бусами, хватались за руки и пели про царевну» (V, 53). Все эти произведения написаны до пребывания поэта на военно-санитарной службе и чтения им стихов в Царском Селе в присутствии императрицы с дочерьми.

А вот на концерте по случаю посещения императрицей Александрой Федоровной с дочерьми лазарета при строительстве Фодоровского собора в Царском Селе 22 июля 1916 года Есенин прочитал только что написанное стихотворение «В багровом зареве закат шипуч и пенен…», предназначенное царевнам: «Приветствует мой стих младых царевен // И кротость юную в их ласковых сердцах» (IV, 145).

Советская действительность подталкивала Есенина к выбору среди всех царских дочерей царевны Анастасии. По свидетельству Ю. Н. Либединского, Есенин увлекся спектаклем театра Мейерхольда: «…рассказывал мне вкратце о том, что, видимо, больше всего интересовало его в “Мандате”. “Деревенскую девку нарядили, понимаешь, царицей, посадили в сундук, наша обывательская белогвардейщина вся с ума сошла, все ей кланяются, – царская дочь Анастасия вернулась на царствование в Москву!” – весело говорил он. Не знаю, прочел ли он “Мандат”, или уже видел его, или ему рассказывали о спектакле». [2379] Если образ лжецаревны из театральной постановки в изложении Есенина (вероятно, и в действительности) смотрелся карикатурно, то у самого поэта имелись все основания считать себя представленным подлинной царской дочери на памятном ему вечере в Царском Селе, куда он был приглашен читать свои стихи в период армейской службы.

По мнению современных литераторов Станислава и Сергея Куняевых, в переданном Н. Д. Вольпин «фантастическом сюжете не случаен даже тот факт, что… поэт выбрал из четырех княжон именно Анастасию, которая потом якобы спаслась от расстрела и лишь совсем недавно скончалась в Англии…» [2380] (свидетельство Ю. Н. Либединского исследователями не привлечено). Закономерно внимание поэтов начала ХХ века к Анастасии Романовой с ее «говорящим» именем, предвещающим сложный жизненный путь по подобию умирающего и воскресающего божества. Как считают отец и сын Куняевы, Анастасия «воскресла» в «Погорельщине» (1928) Н. А. Клюева в облике опозоренной и забывшей свое имя России. [2381]

Возникает вопрос-предположение: не способствовал ли сам Есенин активной фольклоризации всего с ним связанного? Известно, что Есенин на основе народной семейной обрядности (во многом основанной на религиозных обрядах и таинствах), импровизируя, творил собственные ритуалы, которые были созвучны эпохе или пародировали литературную ситуацию. А. Б. Мариенгоф писал, что Есенин намеревался устроить совершенно необычайные крестины его сыну Кириллу, родившемуся летом 1923 г.: «Я наполню купель до краев шампанским. Стихи будут молитвами. Ух, какие молитвы я сложу о Кирилке! <���…> Чертям тошно будет, а святые возрадуются. <���…> Назначаю крещение на четверток». [2382] Эти крестины не состоялись: будто бы вмешалась мистическая сила, следуя народной логике хронологической несостоятельности – «После дождичка в четверг», а вовсе не из-за реального противодействия тещи А. Б. Мариенгофа!

И в отношении собственных детей к крестинам Есенин подходил как к литературному, а не к христианскому таинству. В. С. Чернявский сообщал об этом: «…к новым книгам и стихам Белого он относился с интересом и иногда с восхищением. Нравился ему и, как ни странно, казался лично близким “Котик Летаев”. Некоторую кровную связь с Белым он хотел закрепить, пригласив его в крестные отцы своего первого, тогда ожидаемого, ребенка. Но впоследствии крестным его дочки Тани, родившейся после отъезда Есениных из Петрограда, записан был я. Белый крестил второго “есененка” – Котика». [2383] Думается, что Есенин хотел не только пригласить в крестные отцы Белого, но назвать ребенка в честь его литературного персонажа, поэтому пришлось дожидаться рождения сына.

Пятью годами раньше предполагавшихся крестин Кирилки в «Ключах Марии» (1918) Есенин использовал православно-крестильную символику применительно к истории словесности – уподобил очищению крещением от наносного влияния «некоторой цивилизации западных славян» на древнерусскую литературу: «…русская жизнь смыла его при первом же погружении в купель словесного творчества » (V, 194). И еще годом ранее в «Певущем зове» (1917) поэт декларировал как свершенный факт новой религиозности, что было субъективно связано с авторским восприятием и осознанием исторического периода, открывшегося с началом Февральской революции: «Земля предстала // Новой купели! » (II, 26).

Есенин даже литературное явление уподобил религиозному обряду и тем самым возвел к нему: в «Ключах Марии» (1918) «заставочный образ» определен через « крещение воздуха именами близких нам предметов» (V, 205), то есть поэт верно ухватил и образно представил суть православных «крестин», христианского крещения как таинства, при котором человек освобождается, очищается, символически умирает от всего грешного и рождается для жизни святой под поручительством имени благочестивого заступника, небесного покровителя. Но даже в повседневности Есенин усматривал извечно повторяющееся таинство христианского крестильного обряда: «Каждое утро, восстав от сна, мы омываем лицо свое водою. Вода есть символ очищения и крещение во имя нового дня» (V, 193).

Однако Есенину не удалось приветствовать крестильным или иным ритуалом появление всех своих детей на свет. Виктория Вольпина – жена Александра Вольпина, младшего сына Есенина – привела бытовавшую в 1920-х годах шутку о своеобразных внебрачных отношениях родителей: «Надя бросила Есенина // Без ребёнка на руках». [2384]

Может быть, с идеей водного очищения связано стремление Есенина представить своеобразным, глубоко личным и окказиональным обрядом мытье головы перед важным событием в жизни поэта. Из современного детского (школьного и студенческого) фольклора известен запрет на мытье головы перед экзаменом, зачетом или контрольной работой, а то выйдет плохая оценка. Есенин же поступал наоборот. По воспоминаниям М. Д. Ройзмана (неопубликованный вариант 1926 года, январь):