Елена Самоделова - Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций

Есенин относился к свадьбе как к жизнеспособному явлению, активно бытующему в сельской местности, и сам с радостью вовлекался в ритуальное веселье (см. главу 1). К своей собственной женитьбе (несмотря на серьезность намерения) Есенин подходил тоже как к фарсовому явлению и разыгрывал друзей. Рюрик Ивнев высказал мнение: «Есенин так любил шутить и балагурить и делал это настолько тонко и умно, что ему часто удавалось ловить многих “на удочку”. Мне рассказывали уже значительно позже некоторые из тех, с кем говорил Есенин о своем тогда еще только предполагавшемся браке, что они до сих пор убеждены, что Есенин всерьез спрашивал их совета, на ком жениться, на Толстой или на Шаляпиной». [2386] В этом эпизоде заключены типичные игровые элементы: 1) внимание к «культовой фамилии» и через нее – приближение и приобщение к «культурному герою», кем для России начала XX века являлись великие писатель и певец, а также попытка собственного перевоплощения в новую творческую личность; 2) розыгрыш друзей, вовлечение их в вымышленную ситуацию, когда участие в «ролевой игре» якобы моделирует жизнь.

Рюрик Ивнев подтверждал, что любовь к ряженью, костюмированию, маскараду была органичной составляющей жизни Есенина, и даже в скучных официальных мероприятиях он находил увлекательную обрядовую сторону: «Но он ужасно любил всякие ритуалы: ему нравились переговоры, совещанья, попросту говоря, все это его забавляло…» [2387]

Пристрастие Есенина к озорству, нарочитому манерничанью и выразительной жестикуляции связано с умением быстро ориентироваться в любых ситуациях, находиться в приподнятом состоянии духа, воодушевляться и вдохновляться даже незначительными жизненными реалиями. Жизнерадостная натура Есенина проявлялась в самых разных обстоятельствах, и чувство комического было ему не чуждо. Так, по наблюдению П. В. Орешина, «все козыри были в руках Есенина, а он стоял передо мной, засунув руки в карманы брюк, и хохотал без голоса, всем своим существом, каждым своим желтым волосом в прихотливых кудрявинках, и только в синих глазах, прищуренных, был виден светлый кусочек этого глубокого внутреннего хохота». [2388] П. В. Орешин привел оценку Есенина своей личности: «…во мне, понимаешь ли, есть, сидит эдакий озорник!». [2389] (Подробнее о свадьбе см. в главе 1.)

Помимо свадебного ряженья Есенин всегда был вовлечен во всевозможные народные обряды и сам мастерски их организовывал; причем даже тогда, когда это шло вразрез с официальными установками коммунистической партии, идеологи которой придумывали советскую обрядность и специально искореняли дедовские обычаи. Так Есенин стал главным организатором традиционных похорон своего друга А. Ширяевца – в дополнение к практиковавшимся в ту эпоху «красным похоронам». Н. Н. Захаров-Мэнский вспоминал: «…умерший поэт А. Ширяевец, который был погребен по гражданскому обряду, перед этим, и при участии С. Есенина, был отпет священником с соблюдением всех церковных обрядов. “Венчик мы ему под подушечку положили, – радостно рассказывал Сергей. – Поп спрашивает, почему красный гроб, а мы говорим – поэт покойный был крестьянским, а у крестьян: весна красная, солнце красное, вот и гроб красный…”». [2390] Позже, в свое время, Есенин будет погребен на Ваганьковском кладбище рядом с Ширяевцем.

Очевидно, сам Есенин всю жизнь подспудно следовал мысли, высказанной в 1923 г. в стихотворении «Мне осталась одна забава…»: «Положили меня в русской рубашке // Под иконами умирать» (I, 186). Любопытно, что Есенин не придерживался строго одного какого-либо типа похоронного обряда – церковного или светского, а совместил оба (из любви к другу). Есенин рассказывал В. И. Эрлиху: «Я пришел в Наркомпрос… <���…> “Даешь оркестр, а не то с попами хоронить буду!”» [2391] – и дали.

Кроме того, Есенин не признавал обыкновенность смерти в молодости, искал скрытые, пусть вымышленные причины гибели и по-крестьянски верил в превращение души в птицу (что наглядно отражено в русских похоронных причитаниях). Об этом свидетельствует С. М. Городецкий: «Есенин не верил, что Ширяевец умер от нарыва в мозгу. Он уверял, что Ширяевец отравился каким-то волжским корнем, от которого бывает такая смерть. И восхищало его, что бурный спор в речах над могилой Ширяевца закончился звонкой и долгой песнью вдруг прилетевшего соловья». [2392] Мысль о ядовитости некоего «волжского корня» отсылает к идее зависимости человека от природы как всепоглощающего начала, к сопричастности с растительным миром и одновременно к знахарской практике с заговорной магией и лекарственными травами, к содружеству «посвященных» (к которому, если по-есенински рассуждать о такой смерти, Ширяевец не принадлежал либо оказался неумелым учеником).

Языческий культ дерева и фольклорный мотив вырастания на общей могиле переплетающихся деревьев из тел любивших друг друга при жизни людей (супругов или жениха с невестой), возможно, подспудно нашли выход в подписи Есенина под рисунком М. П. Мурашева: «…я и принялся в альбоме рисовать, как рисуют в минуту ожидания. <���…> На рисунке получился обрыв, на котором росли две березки, справа – река. <���…> “Березки как будто”, – передавая ему альбом, сказал я. Сергей взял из подставки карандаш и на рисунке написал: “Это мы с тобой”». [2393]

При самом пристальном внимании к погребальным мотивам и похоронной обрядности Есенин любил устраивать шуточные похороны, что также находилось в русле свадебного и святочного ряженья и покойницких игр в семейной и календарной обрядности Рязанщины. Так, следуя логике ритуала «похорон упокойника» при свадебном ряженье, пародирующем церковную службу, Есенин в поезде при путешествии по Кубани устроил шуточную игру: «К пустому пузырьку от касторки Есенин привязал веревку и, раскачивая ею, как паникадилом, совершал отпевание над холодеющим в суеверном страхе Почем-Солью <���Г. Р. Колобовым>. Действия возвышенных слов службы и тягучая грусть напева были б для него губительны, если бы, к счастью, вслед за этим очень быстро не наступил черед действию касторки». [2394]