Леонид Кременцов - Русская литература XIX века. 1801-1850: учебное пособие

Таким образом, открывающаяся с помощью идей Эразма Роттердамского тайна «Ревизора» Гоголя оказывается заключена в нравственной ответственности человека перед самим собой за свою жизнь. И настоящее зло в мире – не мистические силы, а вполне реальная в своей обыденности и пошлости человеческая глупость. Глупец, кто подчиняется страстям и убивает свою душу.

Еще одна деталь: «Глупость латиняне зовут стультицией». Как не вспомнить знаменитый афоризм: «Оно, конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?» Как не обратить внимания на поведение действующих лиц комедии после открытия занавеса? Суетливо и старательно они пытаются усадить всех присутствующих на стулья. Больше всех стараются Городничий и Хлестаков.

Гоголь огорчался: «Странно: мне жаль, что никто не заметил честного лица, бывшего в моей пьесе. Да, было одно честное, благородное лицо, действовавшее в ней во всё продолжение её. Это честное, благородное лицо был – смех». Он был убеждён, что смеха боится тот, кто уже ничего не боится, и в «Театральном разъезде…» рассуждает о различных видах смеха. Но ведь и страх страху рознь. Правы те исследователи, кто видели в страхе движущую силу сюжета «Ревизора», заставившую чиновников так ошибиться в Хлестакове. «Ну, что было в этом вертопрахе, похожего на ревизора? Ничего не было», – сокрушается Городничий. Но одно дело страх, заставивший принять приезжего за важную особу. И совсем другое чувство, которое охватывает их всех при известии о прибытии настоящего ревизора. Это уже не страх, это ужас перед возмездием за пороки, за грехи, за тину мелочей, опутавших души, лишивших их человеческого облика. «Ничего не вижу, – кричит Городничий. – Вижу какие-то свиные рыла вместо лиц; а больше ничего…» В заключительной сцене Гоголь использовал приём, доказывающий, по его мнению, законность и справедливость свершившегося: окаменение, омертвление всех присутствующих, намёк на сцену Страшного Суда, хранившуюся в памяти писателя с детства. По ассоциации вспоминается также судьба жены Лота, превратившейся в соляной столп за ослушание.

Однако в сознании Гоголя уже зародился замысел произведения, в котором он собирался указать истинный путь спасения всем, чью трагедию падения с такой художественной силой раскрыл в предыдущих произведениях.

«Мёртвые души».«Еду за границу, там размыкаю ту тоску, которую наносят мне ежедневно мои соотечественники. Писатель современный, писатель комический, писатель нравов должен подальше быть от своей родины. Пророку нет славы в отчизне. Что против меня уже решительно восстали теперь все сословия, я не смущаюсь этим, но как-то тягостно, грустно, когда видишь против себя несправедливо восстановленных своих же соотечественников, которых от души любишь, когда видишь, как ложно, в каком неверном виде ими всё принимается…» – писал Гоголь Погодину.

Гоголь увозил с собой замысел «Мёртвых душ» и первые главы, прочитанные им Пушкину. В его новой работе должно было быть три книги: первый том должен был живописать Русь, как она есть; второй – Русь на пути к исправлению; третий – Русь идеальную. Ад, чистилище и рай – как подметил литературовед Д.Н. Овсянико-Куликовский. Первый том виделся Гоголю не более чем крыльцом к грандиозному зданию. «Когда я начал читать Пушкину первые главы из «Мёртвых душ» в том виде, как они были прежде, то Пушкин, который всегда смеялся при моём чтении (он же был охотник до смеха), начал понемногу становиться все сумрачнее, сумрачнее, а наконец сделался совершенно мрачен. Когда же чтение кончилось, он произнес голосом тоски: «Боже, как грустна наша Россия!» Меня это изумило. Пушкин, который так знал Россию, не заметил, что все это карикатура и моя собственная выдумка! Тут-то я увидел, что значит дело, взятое из души, и вообще душевная правда, и в каком ужасающем для человека виде может быть ему представлена тьма и пугающее отсутствие света. С этих пор я уже стал думать только о том, чтобы смягчить то тягостное впечатление, которое могли произвести “Мёртвые души”».

Свет обнаружился в тех проникновенных лирических отступлениях, которые подарили читателю надежду. В письме Жуковскому осенью 1836 г. Гоголь вопреки первоначальному намерению изобразить Русь «хотя с одного боку» писал о своей работе: «Если завершу это творение, так как нужно его совершить, то… какой огромный, какой оригинальный сюжет. Какая разнообразная куча. Вся Русь явится в нём». Подобные противоречия у Гоголя на каждом шагу: и в масштабе величественного творения, и в отдельно взятом предложении. Отсюда и такая особенность в его языке, как алогизмы, составляющие неотъемлемую окраску его стиля: «Вот граница! – хвастается Ноздрев перед Чичиковым, – всё, что ни видишь по эту сторону, всё это моё, и даже по ту сторону… всё это моё». Ю. Манн считает, что в «Мёртвых душах» «можно встретить почти всё… формы «нефантастической фантастики» – проявление странно-необычного в речи повествователя, в поступках и мыслях персонажей, поведении вещей, внешнем виде предметов, дорожной путанице и неразберихе и т. д.».

Итак – «В ворота губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка, в какой ездят холостяки: отставные подполковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около сотни душ крестьян, словом, все те, которых называют господами средней руки. В бричке сидел господин, не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод…»

Но стряхнём с себя обаяние магнетической гоголевской речи. Недаром же первая страница «Мёртвых душ» стала объектом пристального внимания, исследования и интереснейших выводов целого ряда писателей и литературоведов. Не будем отвлекаться. Сидевший в бричке господин вовсе не был одним из тех заурядных жуликов, о которых уже были написаны и ещё будут созданы так называемые плутовские романы – от похождений князя Гаврилы Симоновича Чистякова до Остапа Бендера.

Сюжет «Мёртвых душ» не ограничивается историей Чичикова. Автор сообщает своему творению неповторимую оригинальность многообразными отступлениями: лирическими («Русь-тройка»), публицистическими («Счастлив писатель»), вставной «Повестью о капитане Копейкине», притчей о Кифе Мокиевиче и Мокии Кифовиче.

Павел Иванович Чичиков – один из двух характеров в первом томе, чей образ дается в развитии. Глава, где рассказывается биография Чичикова, помещена в конце первого тома, когда перед читателем уже развернулся во всем блеске тип приобретателя. Цель её не столько в обличении героя, сколько в изображении обстоятельств жизни, в которых человек сделался «подлецом».