Леонид Карасев - Гоголь в тексте

Итак, ночь, светлая ночь оказывается тем временем, которое наиболее сообразно гоголевскому мистическому чувству. Именно стоя под звездным небом, глядя на серебряный месяц, Гоголь ощущает себя вполне счастливым и обнадеженным: «свет ночной» оказывается для него выше света дня и света вечера. Ни днем, ни вечером он не чувствует Бога так, как ночью. Первые же строки «Ночи перед Рождеством» передают этот особый, поддержанный ночным светом, настрой: «Зимняя, ясная ночь наступила. Глянули звезды. Месяц величаво поднялся на небо посветить добрым людям и всему миру, чтобы всем было весело колядовать и славить Христа ».

И еще более определенно это проявилось в гоголевской заметке «Светлое Воскресенье», где говорится о том «особом участии», которое русский человек испытывает к празднику Пасхи. «Ему кажется, что там (в России – Л.К. ) как-то лучше празднуется этот день, и сам человек радостней и лучше, нежели в другие дни, и самая жизнь какая-то другая, а не вседневная. Ему вдруг представятся – эта торжественная полночь , этот повсеместный звон, который как всю землю сливает в единый гул, это восклицание “Христос воскрес!”, которое заменяет в этот день все другие приветствия…» [118]. Трижды употреблено слово «день», но, по сути, речь-то идет не о светлом дне, а снова о ночи , вернее, о той полночной минуте, когда священник впервые объявляет радостную весть о Воскресении Христовом.

Светлая ночь, в которой уживаются звон колоколов церковных и волшебства колдовские, светлячки лесные и звезды небесные, Христос и Коляда, – вот любимое и заветное время Гоголя.

И напоследок. Если искать гоголевской светлой, как день, ночи, каких-либо параллелей в изобразительном искусстве, то в их числе окажется не только знаменитый пейзаж А. Куинджи «Лунная ночь на Днепре», но и «Арлекин и Смерть» К. Сомова. У Куинджи луной освещена река, тогда как окрестности погружены во мрак. У Сомова же ярко освещенные деревья и столь же ярко освещенные фигуры Арлекина и Смерти даны на фоне абсолютно черного, усыпанного звездами неба. Что руководило Сомовым, кроме чисто художественной потребности, в его желании добиться столь резкого и совершенно неестественного контраста? Может быть, все та же тема фундаментального противостояния жизни и смерти, увиденная в ее мистическом и потому нереальном освещении , подобном тому, что так часто – словами – пытался передать в своих сочинениях Гоголь.

Дело, собственно, не только в Гоголе. Нечто подобное, если говорить о сравнении чтения или рассказывания с пищей, можно найти и у других авторов, например у Франсуа Рабле, который в самом начале своего романа уподобляет чтение книги разгрызанию собакой кости и высасыванию из нее мозга, а время написания книги сравнивает со временем, потраченным на еду и питье с целью поддержания телесных сил автора. Хотя речь у Рабле идет о чтении, то же самое можно отнести и к слушанью: разница здесь чисто «техническая».

И хотя в кулинарном или гастрономическом осмыслении чтения-рассказывания нет ничего уникального, важными могут быть те акценты и интенсивность, с которыми эта метафорика проявляется. В этом смысле случай Гоголя интересен тем, что та настойчивость и последовательность, с которой названная метафора реализуется в его сочинениях, в русской литературе аналогов не имеет. Особенно хорошо это видно в сборнике «Вечера на хуторе близ Диканьки», где буквально каждое начало рассказа или, вернее, начало рассказывания какой-либо истории сопровождается темой еды или напрямую с ней связывается.

Из предисловия к «Вечерам на хуторе близ Диканьки»: «Что это за вечера? И швырнул в свет какой-то пасичник !». Если есть «пасичник», то, как мог бы сказать один литературный персонаж, должен быть и мед. Слово и еда, таким образом, с самых первых строк «Вечеров» оказываются друг подле друга.

У рассказчика по имени Фома Григорьевич (дьяк местной церкви) балахон «съедобного» цвета («картофельный кисель»), а обувь и вовсе пахнет едой: сапоги свои Фома Григорьевич чистит не дегтем, а «самым лучшим смальцем, какого, думаю, с радостью иной мужик положил бы себе в кашу». Связкой рассказ-еда «Предисловие» и заканчивается: «Каких на свете нет кушаньев! Станешь есть – объядение, да и полно. Сладость неописанная!» И далее: «Приезжайте только, приезжайте поскорей; а накормим так, что будете рассказывать и встречному и поперечному» [119]. Иначе говоря, кормление рассказом здесь уже не только метафора, поскольку и сам рассказ, и угощение – самые настоящие.

Начало истории «Вечер накануне Ивана Купала» вообще обставлено как приглашение к трапезе: «Мы пододвинулись к столу , и он начал…», а первые слова самой истории напрямую связаны с едой: «Дед мой (царство ему небесное! чтоб ему на том свете елись одни только буханцы пшеничные да маковники в меду) умел чудно рассказывать . Бывало заведет речь – целый день не подвинулся бы с места, а все бы слушал». И тут же антитеза, выпад в сторону рассказа неправильного, выдержанный в том же смысловом ключе. Речь идет о некоем «балагуре», который как начнет врать «да еще и языком таким, будто ему три дня есть не давали , то хоть берись за шапку да и из хаты» (слово «есть», разумеется, относится к «балагуру», но вставший между ними «язык» перетягивает часть значения на себя и оттого обретает некоторую двусмысленность: язык как орудие говорения и поедания).

Тот же смысл присутствует и в начале «Пропавшей грамоты», где слушатели просят Фому Григорьевича рассказать какую-нибудь страшную сказку. Тот соглашается, но с условием: «…заране прошу вас, господа, не сбивайте с толку, а то такой кисель выйдет, что совестно будет и в рот взять ». Тема кормления словами, пищей условной, таким образом, возникает уже с самого начала, а «кисель» напоминает нам об одежде рассказчика из «Предисловия», у которого был «балахон цвета картофельного киселя».

Предисловие ко второй книжке «Вечеров». Книга (то есть заключенные в ней рассказы) и еда вновь оказываются рядом друг с другом: «Вот вам и другая книжка , а лучше сказать, последняя! (…) Вы, любезные читатели , верно, думаете, что я прикидываюсь только стариком. Куда тут прикидываться, когда во рту совсем зубов нет ! Теперь, если что мягкое попадется, то буду как-нибудь жевать , а твердое – то ни за что не откушу . Так вот вам опять книжка !»

В «Сорочинской ярмарке» и «Страшной мести» в начале повествования нет рассказчика, однако сами истории начинаются с описаний, которые с едой непосредственно связаны. В «Сорочинской ярмарке» это сама ярмарка, полная всякого провианта и столовой посуды, а в «Страшной мести» – свадьба с положенным для нее угощением: «В старину любили хорошенько поесть, еще лучше попить…». В «Пропавшей грамоте» описание ярмарки – теперь уже конотопской – также связано с едой: «Между тем в ятках начало мало-помалу шевелиться (…) и запах горячих сластен понесся по всему табору».