Леонид Карасев - Гоголь в тексте

Из общего числа собранных в «Вечерах» историй осталось две, и в обеих связка еды и рассказа оказывается на своем месте. В самом начале повести «Иван Федорович Шпонька и его тетушка» появляется вполне съедобная фамилия рассказчика: «С этой историей случилась история: нам рассказывал ее приезжавший из Гадяча Степан Иванович Курочка». А затем происходит и вполне реальное слияние рассказа и еды. История про Шпоньку и его тетушку была записана в тетрадку, и вот однажды, как сообщает автор, заметил он, что жена его « пирожки печет на какой-то бумаге. Пирожки она, любезные читатели , удивительно хорошо печет; лучших пирожков вы нигде не будете есть. Посмотрел как-то на сподку пирожка , смотрю: писанные слова . Как будто сердце у меня знало, прихожу к столику – тетрадки и половины нет! Остальные листки все растаскали на пироги ». Для Гоголя, если для него это важно, повтор слова – не проблема: так являются против пяти упоминаний пирожков – пять же упоминаний писательства (шестое относится к «читателям», то есть тематически все к тому же). И все это – в нескольких строчках, буквально одно на другом.

Пирожки на бумаге напрямую отсылают нас к «Предисловию», где рассказчик уже самого начала восклицает: «Право, печатной бумаги развелось столько, что не придумаешь скоро, что бы такое завернуть в нее ». В истории про Шпоньку пирожки в бумагу не заворачивались, а на нее выкладывались. Однако схожесть – и смысловая, и фактическая – налицо, с той лишь разницей, что в одном случае слова на бумаге были печатные, а в другом – от руки написанные. Что же касается мотива рассказывания-писания как кормления чем-то вкусным, то он, как уже отмечалось ранее, в «Предисловии» совершенно очевиден. В этом смысле, когда пасечник (то есть рассказчик-писатель) пишет о том, что уже не придумает, «что бы такое бы завернуть» в бумагу, это «что бы такое» может оказаться и пирожком, и куском сала.

Наконец, последняя история гоголевского сборника – быль «Заколдованное место». Опять-таки в самом ее начале говорится про то, как дед Максим любит слушать разные истории. Рассказать есть кому: «…чумаков каждый день возов пятьдесят проедет. Народ, знаете, бывалый: пойдет рассказывать – только уши развешивай! А деду это все равно что голодному галушки ». Связь между едой, рассказыванием и слушанием, как видим, и в этом случае вполне очевидна.

Если же пойти дальше и попытаться увидеть какие-то культурные параллели, то нам придется более внимательно приглядеться к той пище, которая так крепко связалась у Гоголя с говорением и рассказывани ем. Так мы выходим к теме «сладкой еды» со всеми заложенными в ней смыслами.

В первом предисловии к гоголевскому сборнику перечислены предлагаемые будущим слушателям угощения: дыня, мед, пироги, грушевый квас, варенуха с изюмом, путря с молоком. Насчет «путри» не знаю, но все остальные блюда – точно сладкие. Особо описаны пироги («Что за пироги, если бы вы только знали: сахар, совершенный сахар!») и мед, лучше которого не сыскать на других хуторах («Как внесешь сот – дух пойдет по всей комнате, вообразить нельзя какой: чист, как слеза или хрусталь дорогой»). Заканчиваются же эти описания фразой, указывающей в ту же «сладкую» сторону: «Боже ты мой, каких на свете нет кушаньев! (…) Сладость неописанная !» (то есть то, что снова отсылает нас к письму или рассказу).

От сладкой еды – к поэзии. Мед – эмблема, апогей сладости вкушаемой и обоняемой – напоминает о традиционной метафоре «поэтического меда» или «меда поэзии». В этом смысле выбор фигуры «пасичника» в качестве рассказчика оказывается вполне органичным. Оттого, возможно, Фома Григорьевич желает своему деду, умевшему «чудно рассказывать», чтобы ему елись «буханцы пшеничные и маковники в меду », а описание Контопской ярмарки начинается с запаха «горячих сластен» (да и дважды упоминавшийся в связи с темой рассказа, говорения «кисель» также относится к разряду сладкого).

Беседа как удовольствие и сладость. Как говорит пасечник в предисловии к «Вечерам»: «Я всегда люблю приличные разговоры; чтобы, как говорят, вместе и услаждение и назидательность была» – словосочетание, отсылающее нас к книге Рабле, да и вообще к эпохе, где принцип «Поучая, развлекай; развлекая, поучай» был одним из наиболее популярных. У Рабле зачастую одно от другого неотличимо, например, как в уже приводившемся случае с собакой, названной «философским животным». Собака разгрызает кость, чтобы добыть капельку мозга, поскольку эта капелька «вкуснее (dйlicieux) многих других». Н. Любимов в своем переводе употребил слово «слаще» и, если следовать природе вещей, был прав. Сок, высасываемый из костей, действительно имеет сладковатый вкус.

У Гоголя, если взвесить на весах «услаждение» и «назидательность», в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» на первом месте окажется «услаждение», в «Мертвых душах» – все больший вес начинает приобретать «назидательность». Особенно эта линия развита Гоголем во втором томе поэмы. Однако и здесь «назидательность» по своему «вкусу» может быть не менее сладкой, чем «услаждение» (то есть приятность, развлечение). Например, в сцене, где Чичиков беседует с Костанжогло, видно, что сам процесс наставления, «назидательности» доставляет ему удовольствие.

«Жду, как манны, сладких слов ваших», – говорит Чичиков, надеясь услышать от Костанжогло наставления о «наслаждении» честного труда. И далее прослушав «сладкозвучные» хозяйские речи о правильном ведении хозяйства, Чичиков заключает: « Сладки мне ваши речи». И все это – под сладкую малиновую настойку, которую эти два «поэта» предпринимательства пили в продолжение всего вечера.

Сочинительство как кормление сладостью в гоголевском случае имеет еще одну особенность. Она связана с библейским образом съедаемой книги Истины, о которой сказано в «Откровении» св. Иоанна Богослова: «И взял я книжку из руки Ангела и съел ее; и она в устах моих была сладка, как мед ; когда же съел ее, то горько стало во чреве моем» (Отк. 10, 10). «Съесть» в данном случае означает услышать или прочитать или, если иметь в виду логику ассоциативного переноса, сочинить и рассказать, поскольку первое неосуществимо без второго. Своим «сладким» словом Гоголь намеревался наполнить души читателей «горечью» истины, которая подвигла бы их на путь исправления и очищения от греха.

И еще. Осознание писательского дела как кормления читателя «пищей духовной» соприкасается с тем, что обычно относят к «окормливающему» слову священника. Точное значение слова «окормливать» связано с «кормчим», который направляет корабль по верному пути. Однако в силу звукового сходства с «кормлением», то есть с питанием, оно взяло на себя и это значение, не потеряв при этом исходной идеи движения по верному пути. Слушать священника – значит питаться правильной духовной пищей. Этот смысл Гоголь в силу каких-то глубинных психологических причин переносил на свои собственные сочинения, что особенно сказалось в «Мертвых душах». Они – по мысли и мечте автора – должны были в конечном счете изменить и его жизнь, и жизнь всей России (как заметил по этому поводу А. Белый, для Гоголя закончить «Мертвые души» означало «быть, или не быть»).