Ольга Поволоцкая - Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

В романе есть один, как нам кажется, показательный эпизод, который вроде бы выглядит как избыточный, если не лишний, но в свете интересующей нас темы оправдания убийства, он очень выразителен. Это комическая сцена игры в шахматы Воланда с Бегемотом, когда проигравший кот никак не хочет признать поражение и продолжает изворачиваться, развлекая шутовским поведением всю компанию чертей.

«– Ты сдаешься или нет? – прокричал страшным голосом Воланд.

– Разрешите подумать, – смиренно ответил кот… Думал он долго и наконец сказал: – Сдаюсь.

– Убить упрямую тварь, – шепнул Азазелло (ММ-2. С. 717).

Эта реплика Азазелло кажется нам чрезвычайно психологически выразительной. Азазелло – палач-профессионал. Произнесенное им слово слетает с его губ на рефлекторном уровне, почти неосознанно. Он по долгу службы постоянно имеет дело с «тварью», сопротивляющейся смерти, и этот поединок всегда заканчивается убийством «твари», но она – «тварь» – до конца не желает признавать, что борьба с палачом бессмысленна и обречена на поражение. «Тварь» всегда упряма в своем глупом желании жить, и палач всегда презирает «тварь» за эту глупость, за это упрямство, за нежелание признать очевидный факт превосходства палача над жертвой, короче говоря, «тварь» не хочет сказать «сдаюсь», как это обязательно сделает любимый шут Воланда, нутром понимающий, как угодить своему хозяину. Зато в финале романа Булгакова мы видим трогательную сцену наконец-то достигнутой палаческой утопии – гармонии и взаимопонимания палача и его жертвы. «Упрямая тварь» наконец-то убита. И торжествующий палач получает похвалу и оправдание из уст самой «твари». Наконец-то Азазелло слышит от убитой им «твари» одобрение и оправдание полезности и разумности своей миссии палача. В этом эпизоде Булгаков довел до логического предела эпохальный абсурд, который был бесстыдно явлен миру, например, в открытых процессах 30-х годов. На этом мотиве «союза жертвы с палачом» как тоталитарной утопии построено все здание блистательного романа В. Набокова «Приглашение на казнь», написанного также в 30-е годы и зафиксировавшем всеобщее безумие по обе стороны границы.

Несомненно, в финале романа скрыт горький сарказм, Булгаков не может не знать, что его читатель охотно постарается не заметить того факта, что казнь героев состоялась, и увлеченно будет следить за тем, как красиво и уютно постарается обустроить автор «последний приют» героев романа. Навевая читателю «сон золотой», набрасывая «покрывало Майи» над зияющей бездной, наш автор – настоящий мастер, фокусник-иллюзионист – способен отвести глаза читателя от черного провала и волшебной грезой успокоить тревогу того, кому слышен грозный тихий гул исчезающей реальности.

Последнее слово автора, которым он прощается со своим героем: « Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя. Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на воскресенье сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат» [79](ММ-2. С. 516), – может быть переведено как констатация того прискорбного факта, что мастер не оставил следа своего пребывания на земле. Воланду опять удалось превратить в зияющее «ничто» жизнь человека. Он вправе повторить реплику, с которой явился в первом эпизоде романа: «Просто он существовал, и больше ничего».

Честная рассеянность читателя, не заметившего казни, перекликается с последней страницей эпилога, где рассказывается о профессоре истории Иване Николаевиче Понырёве, бывшем когда-то поэтом Бездомным, судьба которого сложилась вполне удачно.

«Он знает, что в молодости стал жертвой преступных гипнотизеров, лечился после этого и вылечился. Но знает он также, что кое с чем он совладать не может».

Его мучает ужасное сновидение. «Будит ученого и доводит до жалкого крика в ночь полнолуния одно и то же. Он видит неестественного безносого палача, который, подпрыгнув и как-то ухнув голосом, колет копьем в сердце привязанного к столбу и потерявшего разум Гестаса. Но не столько страшен палач, сколько неестественное освещение во сне, происходящее от какой-то тучи, которая кипит и наваливается на землю, как это бывает только во время мировых катастроф.

После укола все меняется перед спящим. От постели к окну протягивается широкая лунная дорога, и на эту дорогу поднимается человек в белом плаще с кровавым подбоем и начинает идти к луне. Рядом с ним идет какой-то молодой человек в разорванном хитоне и с обезображенным лицом…

– Боги, боги, – говорит, обращая надменное лицо к своему спутнику, тот человек в плаще, – какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, – ведь ее не было! Молю тебя, скажи, не было?

– Ну, конечно не было, – отвечает хриплым голосом спутник, – это тебе померещилось.

– И ты можешь поклясться в этом? – заискивающе просит человек в плаще.

– Клянусь, – отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются…» (ММ-2. С. 811).

Безносый и безымянный палач мерещится Ивану, конечно, не случайно. Палач этот убил тех, кто и так был обречен смерти, его роль – маленькая в мировой катастрофе, тем не менее, тихая песенка про виноград, которую распевал на столбе обезумевший от мучений Гестас, оборвалась именно его последним ударом… И только тот, кто сам нанес последний удар копьем в сердце приговоренному, кто оборвал безумную песенку, кто пережил ту страшную грозу, во время которой внезапно скончался безымянный сосед из палаты № 118, нуждается в утешении. Именно ему необходимо, чтобы казненный поклялся, что казни не было.

Между читателем романа Булгакова и Иваном в эпилоге много общего: они живут и, следовательно, нуждаются в утешительных препаратах, в спасительных иллюзиях.

Гибель своего героя – мастера – автор сопровождает апокалипсической картиной грозы, такой же, какая разразилась в Ершалаиме в час гибели Иешуа, что, безусловно, означает, что над его героем совершилась казнь и последний человек, ум которого хранил образ Иисуса, ушел из земной жизни, не оставив на ней следа. Значит, изгнание Иисуса Христа состоялось в стране, где на троне воссел тот, чье тождество с Воландом нам стало очевидно по мере внимательного чтения романа. Все пространство жизни в отечестве Булгакова, которое он, смертельно больной, покидал навсегда, представлялось ему болотом, над которым вился густой туман. И это пространство определялось фразой из любимой Булгаковым оперы: «Сатана там правит бал».

«Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна успокоит его» (ММ-2. С. 800).