Рене Претр - Там, где бьется сердце. Записки детского кардиохирурга

— …в чем я не очень уверен, — так это насчет диафрагмального нерва и правого легкого.

При этих словах она подняла голову прямо, чуть нахмурилась, затем немного растерянно спросила:

— Диафрагмальный нерв? Что это?

— Это нерв диафрагмы. Если он больше не работает, диафрагма не сокращается, когда ты делаешь вдох, и легкое, которое с ним связано, не так хорошо заполняется воздухом. Без этого нерва можно жить, только быстрее выдыхаешься. Он начинается на шее и проходит справа, вдоль полой вены. Так вот, он внутри этой опухоли, и я не знаю, удастся ли нам его сохранить.

Она выдержала удар — еще один — не протестуя. Я повернулся к маме. Может быть, сейчас она что-нибудь скажет — они явно не знали об этом возможном осложнении. Она отрицательно покачала головой и сделала мне знак продолжать.

— И потом, Люси, еще остается легкое. Оно как раз больше всего меня беспокоит. Оно соединено с сердцем сосудами, которые сосредоточены вот здесь. Это место называется воротами легкого.

Я обвел участок на рисунке.

— Эти сосуды особенно тонкие и хрупкие. Возможно, нам не удастся их сохранить или восстановить, если и они тоже затронуты.

И, чуть тише:

— Если эта часть сильно поражена, мы будем вынуждены удалить часть легкого.

Ее слух и внимание были так напряжены, что я ощущал, как вибрирует воздух.

— И здесь я не могу исключить, что придется удалить легкое целиком.

Люси снова едва заметно кивнула. Почти неуловимо, серьезно. Эта девочка поразила меня, настолько она была взрослой и умела держать удары невероятной силы. Она решилась задать вопрос:

— А можно жить с одним легким?

— Да, жить можно, только быстро выдыхаешься при малейшем напряжении, хотя со временем ситуация улучшается. И все же…

Я воспользовался случаем, чтобы восстановить истину, в которую верил — что я постараюсь сделать все, что от меня зависит, чтобы избежать этой крайности.

— …И все же я искренне уверен, что нам удастся сохранить большую часть легкого. Может быть, не все целиком, но большую часть. Если так и получится, то проблем будет не очень много, стесненность дыхания будет чувствоваться лишь при больших усилиях. И кто знает, может быть, удастся сохранить легкое целиком!

Она выпрямилась, как будто бы удовлетворенная этим объяснением. О технической части операции все было сказано. Она смотрела в пространство, куда-то за мою спину. Пристально разглядывает какую-то точку далеко за окном. Я чувствовал, что ее мысли перешли в другую, более глобальную плоскость. И более головокружительную. Затем, очень медленно, как фокусирующийся объектив, внимательный взгляд ее зеленых глаз снова вернулся ко мне. Она чуть подалась вперед, чтобы уменьшить расстояние между нами, и невообразимо тихим голосом спросила:

— Как вы думаете, я смогу вылечиться?

У меня перехватило голос.

— Как вы думаете, я буду жить?

В ее взгляде не было агрессии. Он не был ни требовательным, ни плаксивым, разве что немного умоляющим. Ее вопросы, глаза, поведение — все сбивало меня с толку. Сейчас я видел перед собой скорее девочку, чем подростка, которая задавала свой вопрос с обезоруживающей простотой. Меня внезапно охватила щемящая грусть, что-то сдавило сердце, влажная пелена затуманила взгляд. Я с трудом сглотнул, пытаясь сдержать подступившее волнение и освободить слова, застрявшие где-то в груди. Я чувствовал, что разрыдаюсь, если заговорю. Я видел боль, тоску и отчаяние перед операцией, но никогда, никогда сила этих чувств не волновала меня до такой степени. Потому что против этой опухоли — угрозы бесстрастной и неумолимой — у Люси не было ничего, кроме детской невинности и огромного мужества.

Не знаю, что делает чувства заразительными. Аура вокруг них? Какие-то вибрации? Волны? Люси заметила, что я подавлен и не могу произнести ни слова. Мое затянувшееся молчание выдавало еще и мои сомнения в успехе, в ее выздоровлении. И вдруг я увидел, как в уголке ее глаза набухла тяжелая слеза и покатилась по щеке. Она появилась сама собой, девочка даже не моргнула. Тяжесть, которая и так давила на нас, еще усилилась. Мне все же удалось извлечь из гортани звук. Тембр моего голоса изменился. Он стал скрипучим, натужным, словно его тональность, застряв в горле, расстроилась.

— Люси, мы сделаем все, чтобы тебе помочь, слышишь?

Вторая, такая же тяжелая слеза, скатилась вслед за первой.

— Мы сделаем все. Обещаю.

Она больше не плакала. Ее взгляд оставался напряженным. Она едва заметно кивнула. Я повторил ей еще раз:

— Мы будем бороться, Люси. Изо всех сил.

Второй одобрительный кивок едва заметным движением головы. В этой напряженной атмосфере я перевел взгляд на маму. Она рыдала в платочек. Парадоксально, но проявление ее боли тронуло меня меньше, чем сдерживаемое страдание дочери. Наконец, горящий взгляд Люси отпустил меня, она откинулась на спинку стула. Все это напряжение разом исчезло, как накопившийся электрический заряд, готовый взорваться, найдя проводник, вдруг разряжается и уходит в землю.

Я протянул ей мой рисунок. Она взяла его и еще раз пробежала глазами.

— Согласна, Люси?

— Да, спасибо.

— Тогда до завтра.

— До завтра.

Она встала, мать за ней. Они пожали мне руку и вышли.

Когда дверь закрылась, я еще некоторое время в раздумье сидел за столом. Стелла, услышав, что они уходят, подошла к ним в приемной. До меня донесся ее приветливый и даже оживленный голос. Затем она вернулась ко мне в кабинет.

— Оооххх, Стелла! Просто сердце в клочья.

Она взглянула на меня немного удивленно, ожидая разъяснений.

— Удивительная девочка. Столько силы, храбрости и решимости. Она все понимает и переносит все с необыкновенным самообладанием.

— Ты сможешь ее вылечить?

— Надеюсь, Стелла, очень надеюсь. Здесь все будет непросто. Опухоль затрагивает столько жизненно важных органов. И потом, ее выздоровление зависит не столько от исхода операции, сколько от агрессивности ее опухоли.

В тот день мне очень хотелось сбежать с работы и упасть на диван перед телевизором. По счастью, как раз шли ответные матчи Кубка Европы. «Челси» обыграла «Арсенал», хотя до матча они были в весьма выгодной позиции, и отправилась побеждать в Хайбери. Тот самый «Арсенал», за успехами которого я следил еще в Лондоне, как из любви — дань уважения вспыльчивому, но невероятно талантливому Чарли Джорджу — так и из-за близости к стадиону больницы, где я работал. Стадион «Хайбери» располагался всего в нескольких станциях метро от «Грейт Ормонд Стрит Хоспитал» — детской больницы английской метрополии.

Просто пощечина.

Назавтра был обычный ритуал: обход больных, потом кофе, а затем операционный блок. Не без сарказма мне напомнили о бесславном поражении «канониров».