Рене Претр - Там, где бьется сердце. Записки детского кардиохирурга

Итак, везде зажегся зеленый свет. Мне казалось, что я проконтролировал все до мельчайших деталей. Мы со спокойной душой заказали билеты на самолет и через полтора месяца прибыли на место. Вдесятером мы приехали в Сиемреап в субботу вечером. По доброй африканской традиции мы осмотрели нескольких детей сразу же после приезда, чтобы на следующее утро начать оперировать.

В этот самый момент Барбара подала мне вторую канюлю, ту, которая будет отводить кровь из тела. Вокруг нас знакомые звуки. Попискивание монитора, потрескивание электрокоагулятора, размеренное дыхание респиратора. Я протянул руку.

Еще до тишины меня изумила темнота.

Темнота, которая вдруг обрушилась на нас. А за ней, через долю секунды — тишина. Полная чернота и безмолвие. Как в туннеле. Мой налобный фонарь, таким ярким лучом освещавший операционное поле, как будто взорвался. Темнота была для меня еще глубже, потому что освещение было ярким и зрачки мои сузились. Все погасло и остановилось: мониторы, респиратор, аппарат искусственного кровообращения. Еще долю секунды мы стояли в оцепенении. В следующую долю секунды пришел страх. Затем включились рефлексы.

— God [46] Господи! — Прим. пер. ! Она больше не дышит.

Это Доминик.

— Дайте свет! Мне нужно проводить вентиляцию легких, дать кислород.

Ее голос звенел в этой пещерной тишине. Он словно рикошетил от стен и отзываясь слабым эхом. У Доминик была некоторая свобода движений, чего не сказать обо мне — я был в плену у своего снаряжения, буквально «привязан» к операционному столу. Изобретательная Доминик нащупала свой мобильный телефон и нашла функцию «фонарик». Головка ребенка озарилась светом.

— Держи! — приказала она кому-то рядом.

Затем отсоединила от выключенного респиратора трубку, которая вставлена в трахею ребенка, и подключила ее к баллончику, а затем принялась сжимать его с равными интервалами, чтобы восстановить дыхание.

— Сжимай. Равномерно. Вот так!

Ее мозг работал четко, она думала и о других детях — о тех двух, которые были еще в реанимации, с искусственной вентиляцией легких.

— Бегом в реанимацию, надо проверить, идет ли вентиляция у прооперированных. А если нет, то догадались ли наши ребята начать вентиляцию легких вручную.

Один из медбратьев унесся туда. Я ощупал пальцами грудную клетку ребенка, нашел рассечение грудины, осторожно дотронулся до сердца. Оно меня успокоило — оно сокращалось все с той же силой и той же частотой, что и раньше. Оно не подвело и храбро продолжало свою работу. Я чувствовал и свободное движение легких при дыхании с помощью баллончика. Я нашел аорту и слегка сжал ее большим и указательным пальцами, чтобы оценить ее наполняемость. Кровяное давление, которое уже не отражалось на экранах, показалось мне хорошим. Кто-то вынул фонарик (или еще один мобильный?) и любезно зажег второй луч света. Всё под контролем. Ни паники, ни нервов. Я спросил:

— Кто-нибудь знает, что произошло?

— Не больше твоего. Видимо, отключили электричество.

— Бог его знает, сколько оно будет продолжаться.

Вернулся запыхавшийся медбрат.

— В реанимации есть электричество. Респираторы работают, свет тоже есть. С детьми все в порядке.

— Одной заботой меньше. Остается только надеяться, что и здесь скоро включат.

Ждать пришлось долго. Мы ничего не видели и ничего не могли делать, и от этого время тянулось еще дольше. Доминик старательно продолжала вентиляцию легких. В полумраке, который не рассеялся, хотя зрачки уже привыкли к нему, я ничего не мог различить в сердце девочки. Только мои пальцы на его поверхности и на аорте говорили, что оно работает нормально.

— Что будем делать, если отключение на весь день? В реанимацию?

— Это невозможно, ее уже подключили к аппарату.

Пока мы обдумывали все пути выхода из ситуации без потерь, все озарилось светом. Сразу. Как по нажатию кнопки. Сначала свет, потом звук. Словно цепочки петард, которые мы пускали в детстве, с легким треском один за другим заработали все приборы — респиратор, аппарат искусственного кровообращения, мониторы. Вернулся фоновый шум, наши лица, окружающая обстановка. Вся жизнь операционной, ее очертания и краски.

У ребенка снова появилась электрокардиограмма, пульс, артериальное давление — в общем, все обнадеживающие признаки жизни. Косвенные признаки, которые снова видны на экранах мониторов.

— Наконец-то! Сколько времени длилось отключение?

— Около четырех минут.

Четыре минуты, которые тянулись для нас как десять.

Доминик снова подключила ребенка к автоматическому респиратору и настроила глубину наркоза. Сердце все еще осуществляло кровообращение, а легкие — насыщение кислородом. Аппарат работал вхолостую. Еще несколько секунд. Барбара рылась на столике с инструментами, ища канюлю, которую хотела мне передать. Ко мне еще не вернулась свобода действий: я пока не перестроился на операционную программу.

И свет опять отключили.

Снова весь мир как будто рухнул. Свет, звук, наши приборы. Снова полная темнота и тишина, как в пещере. Снова те же рефлексы, те же маневры в борьбе за выживание, то же подручное освещение. То же беспокойство. Сколько времени продлится отключение на этот раз? Мои пальцы снова на сердце и на аорте девочки.

Через две минуты весь наш «корабль» вздрогнул, загудел и тронулся. Свет и звуки снова вернулись.

Канюля Барбары снова зависла в воздухе около моей руки. Но я отвел ее в сторону. Я уже не понимал, что делать дальше. Я не решался выводить кровь ребенка в наш аппарат и останавливать ее сердце. Ведь отключение электричества в этот момент будет равно остановке кровообращения — остановке сердца. Конечно, мы могли бы вручную привести аппарат в действие, но без данных о давлении и оксигенации крови, риск повредить мозг будет большим, слишком большим. И потом, а если это продлится несколько часов…

Я повернулся к Доминик. Она все еще была потрясена двумя затемнениями, с которыми пришлось справляться. Ее взгляд воплощал тревогу и осуждение. В операционной глаза, без остального лица, обрамленные шапочкой и маской, излучали двойной блеск. «If eyes could kill, I’d be dead» [47] «Если бы взгляд мог убивать, я был бы мертв». — Прим. авт. — только здесь, в нашем логове, это выражение всплыло в моей голове, когда некоторые мрачные взгляды встречались с моим. Как сейчас у Доминик.

Я на секунду отвел глаза. Когда я снова поднял голову, ее взгляд был уже не таким мрачным и суровым. Она знала, что меня ей не в чем упрекать. Никто не решался что-то сделать, сказать, подумать — и, наконец, я произнес:

— До, мне страшно.

— Мне тоже.

Даже монитор и респиратор, два последних прибора, еще споривших с этой остановкой времени, подавали сигналы как будто приглушенно.