Елена Капинос - Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

Не только сюжет мысленного возвращения на родину, придуманный и опробованный за двадцать лет до эмиграции, повторит Бунин в «Позднем часе», он обставит его теми же образами, что и в «Поздней ночи»: связью локуса и героини (своего рода женским олицетворением города, страны), мотивами ночи, месяца, печали, утраты. Только лирическая динамика и смысловая концентрация текста 1938 г. окажется гораздо выше, чем 1899-го. Через четыре десятилетия, уже во Франции, давно найденный сюжет получит «жизненные подтверждения» и значительно усложнится в поэтике.

«Поздний час» начинается, как нередко бывает у Бунина, «с середины» каких-то размышлений и воспоминаний. Две-три первых фразы позволяют понять, что герой живет не в России, но читатель еще не успевает установить местоположение героя, как Бунин перемещает его в русский уездный город, будто лишь мост через реку отделяет заграницу от России:

Ах, как давно я не был там, сказал я себе. С девятнадцати лет. Жил когда-то в России, чувствовал ее своей, имел полную свободу разъезжать куда угодно, и не велик был труд проехать каких-нибудь триста верст. А все не ехал, все откладывал. И шли и проходили годы, десятилетия. Но вот уже нельзя больше откладывать: или теперь, или никогда. Надо пользоваться единственным и последним случаем, благо час поздний и никто не встретит меня.

И я пошел по мосту через реку, далеко видя все вокруг в месячном свете июльской ночи.

Мост был такой знакомый, прежний, точно я его видел вчера: грубо-древний, горбатый и как будто даже не каменный, а какой-то окаменевший от времени до вечной несокрушимости, – гимназистом я думал, что он был еще при Батые (7; 37).

Столь быстрое переключение из одного пространства в другое отмечает начало парижского сна о родине.

Затем повествование вновь возвращается через «Ярославль», «Суэцкий канал», «Нил» в Париж, с русского моста на один из мостов Сены. Любопытно, что парижский набросок с отражениями-триколорами можно найти в дневнике Бунина за 1922 г. Сравним:

«Поздней ночью»

…В Париже ночи сырые, темные, розовеет мглистое зарево на непроглядном небе, Сена течет под мостами черной смолой, но под ними тоже висят струистые столбы отражений от фонарей на мостах, только они трехцветные: белое, синее, красное – русские национальные флаги (7; 38).

Дневник, запись от 10 апреля

…Возвращался – пустые улицы и переулки после дождя блестят, текут как реки, отражая длинные полосы (золотистые) от огней, среди которых иногда зеленые. Вдали что-то церковное – густо насыпанные белого блеска огни Place Concorde. Огни на Сене – русские национальные флаги [250].

В контекст дневника мимолетная зарисовка площади Конкорд входит беглым воспоминанием о родной стране с ее исчезнувшими флагами, так похожими на французские. В «Позднем часе» пейзаж становится резче в красках, теряет связь с конкретным парижским местом – Place de la Concorde, в рассказе говорится сразу о нескольких мостах через Сену, о Париже и Сене вообще, город расплывается в отражениях, будто бы готовясь к преображению.

Описав обширный круг, соединяющий восток и запад, две страны и два континента, рассказ опять устремляется в тот же далекий провинциальный город:

Тут на мосту фонарей нет, и он сухой и пыльный. А впереди, на взгорье, темнеет садами город, над садами торчит пожарная каланча… (7; 38).

Кажется, что сон, мечта не сразу, а постепенно овладевают сознанием героя. Текст строится по законам поэзии, он скреплен серией повторов и весь «прошит» пунктиром заглавия: словосочетание «поздний час» повторяется от начала к концу в прямом или несколько редуцированном виде четырежды [251], а между повторами размещены следующие друг за другом картины, и их равномерное чередование задает ритм, соотносит между собой разные времена и пространства, позволяя им наслаиваться, «выплывать» друг из-за друга.

В конце третьего абзаца (когда заграница уже во второй раз уступает место России) перед нами появляются зарево огня и как будто тот же, но и немного другой русский город:

Горело далеко, за рекой, но страшно жарко, жадно, спешно. Там густо валили черно-багровым руном клубы дыма, высоко вырывались из них кумачные полотнища пламени, поблизости от нас они, дрожа, медно отсвечивали в куполе Михаила Архангела. И в тесноте, в толпе, среди тревожного, то жалостливого, то радостного говора отовсюду сбежавшегося простонародья, я слышал запах твоих девичьих волос, шеи, холстинкового платья – и вот вдруг решился, взял, весь замирая, твою руку… (7; 38).

Повествование «Позднего часа» дается в двойной оптике – точные и четкие воспоминания перебиваются неясными и обобщенными образами, кажется, что рассказчик без усилия помнит все до мелочей, и в то же время будто с трудом представляет что-то далекое и неопределенное. Переживание города «здесь и сейчас» то сливается с городом в памяти и в прошлом, то, напротив, отделяется от него. Неглубокая река превращается в судоходную, июльское возвращение на родину [252]на месяц «отстает» от августовских воспоминаний о счастливом давнем лете, случившемся на заре жизни («И ночь была почти такая же, как та. Только та была в конце августа» (7; 39)).

Казалось бы, разница между мечтой и воспоминанием незначительна, однако она серьезно усложняет и углубляет описание города. Бунина часто сравнивают с Прустом [253]и наделяют характеристиками, почерпнутыми из постпрустовской критики, что справедливо, прежде всего, потому, что сложная текстура времен и модальность бунинского повествования может быть косвенно связана с бергсонианской идеей «воспоминания-образа», существующего в тесной связке с «чистым воспоминанием» и восприятием [254]. Память в философии Бергсона – это не прямая трансляция из прошлого, она подключает к себе творческое воображение, создающее целый спектр различных смысловых оттенков. Напряженность бунинского текста также обеспечивается заполненными или незаполненными лакунами, моментами обманчивого тождества. Бунин намеренно разнообразит и умножает целый ряд несходств между тем городом, что всплывает в памяти героя, и тем, который здесь и теперь предстает перед глазами рассказчика. Одни и те же локусы читатель видит совершенно различными, мечта превращается в реальность, но мнимую. Если от философских параллелей прибегнуть к параллелям литературным, то можно почувствовать влияние, оказанное на «Поздний час» элегией-Heimkehr («Вновь я посетил…» А. С. Пушкина, «Запустение» Е. А. Боратынского и мн. др.) Элегия такого типа предполагает сопоставление картин прошлого и настоящего: до отъезда и после возвращения. Лирическая эмоция развивается на основе сходства, волнующего узнавания прошлого в настоящем, и в то же время на основе установления отличий между «тогда» и «теперь», вызывающих печаль, горечь утраты.