Владимир Бахмутский - В поисках великого может быть

Вы торжество моё поймёте,

Когда он, ползая в помёте,

Жрать будет прах от башмака,

Как пресмыкается века

Змея, моя родная тётя. (351)

Бог даёт Мефистофелю возможность провести Фауста «путём превратным за собой» и обещает не вмешиваться, что бы ни происходило, – Мефистофелю позволено подвергать человека любым соблазнам. Это самое начало «Фауста». И уже здесь возникают как бы два плана произведения. На первом плане – судьба отдельного человека, в данном случае – Фауста. Вопрос ставится о смысле жизни отдельного человека. Но речь идёт и о чём-то большем в этом «Прологе на небе» – в каком-то смысле это разговор с Богом о сотворённом им человечестве. Поэтому спор Бога и Мефистофеля касается не только судьбы отдельной личности, но и судьбы человечества в целом. Речь идёт обо всех потомках Адама.

Вообще, имеет ли смысл человеческая история? Ибо, если жизнь отдельного человека – это его путь от рождения до смерти, то существование человека как родового существа – это прежде всего история.

Эти два плана повествования условно можно обозначить как морально-философский и исторический. Для Гёте это вещи взаимосвязанные. Каждый эпизод «Фауста» имеет двоякий смысл, касается как судьбы отдельного человека, так и исторической судьбы всего человечества. Причём различие между первой и второй частями «Фауста» заключается в том, что в первой акцент делается на индивидуальной судьбе, а во второй – на судьбе людей вообще. Не случайно Гёте назвал вторую часть – большим миром, а первую – малым.

С этим связана символичность произведения: в первой части она менее выражена, вторая же вся насквозь символична. В ней символика – это основной язык, её нельзя читать иначе, в то время как первую часть можно воспринимать и как историю жизни Фауста, хотя в ней тоже заложен определенный символический смысл. А вторая часть, так сказать, определённо символична, без символики там ничего не понять. Для Гёте это вещи близкие. Во-первых, это определяется идеей, которая вообще была свойственна его времени. Наиболее яркое выражение она нашла в известной книге Гегеля «Феноменология духа», которую, кстати, философ подарил Гёте с дарственной надписью. Идея, на которой строилась «Феноменология духа», заключалась в том, что развитие индивидуального сознания вкратце повторяет этапы становления человечества в целом. Точно так же формирование плода повторяет всю историю рода, то есть филогенез и онтогенез совпадают. Гегель рассматривал становление индивидуального сознания, но за этим стояло и развитие сознания человечества в целом, которое происходит аналогично.

Если даже отбросить эту идею, а подойти ко всему проще, то внутренняя связь этих процессов всё равно будет более чем очевидна. Дело в том, что вопрос о смысле жизни отдельного человека не может быть отделён от смысла исторического. В разные эпохи люди в разном искали и находили жизненный смысл. Скажем, античный человек видел смысл своего существования – в одном, средневековый – в другом, человек Ренессанса – в третьем, нельзя отделить поиски смысла жизни отдельного человека от той исторической ступени, на которой в данный момент пребывает человечество. Поэтому вопрос о связи личного и исторического закономерен.

Но Гёте касается ещё одной составляющей этой проблемы. Нам, вероятно, это менее очевидно, но дело в том, что смысл истории тоже не может быть отделён от смысла жизни отдельного человека. Можно судить о том, что такое историческое развитие и насколько оно высоко, в зависимости от того, как индивид в тот или иной исторический момент представляет смысл своей жизни. Нельзя судить об истории вне этого понимания жизненного смысла отдельным человеком, и поэтому для Гёте это только разные стороны одного и того же.

Вообще, до Гёте «Фауст» никогда не начинался с «Пролога на небе». Если и были прологи, то это были прологи в аду, а вот на небесах – это единственный случай. Прочтя однажды поэму Байрона «Каин», Гёте вынужден был признать: «Байрон меня изрядно обокрал». Он тогда выпустил в свет лишь первую часть «Фауста». Байрон же в ответ заметил, что Гёте, в свою очередь, многое позаимствовал из библейской «Книги Иова». Гёте передали эти слова, на что он якобы произнёс: «Молодец, Байрон, всё правильно понял».

Действительно, начало Фауста напоминает историю Иова. Бог испытывает человека. Он препоручает Иова дьяволу, будучи уверен в том, что, несмотря на все соблазны и испытания, через которые должен пройти Иов, тот останется верен своему Господу до конца. Пережив с достоинством всё, выпавшее на его долю, Иов остаётся верным Богу, и Бог его за это вознаграждает. Этот мотив действительно присутствует в «Фаусте» Гёте: и «Пролог на небе», и спор с Мефистофелем действительно напоминают «Книгу Иова», Байрон правильно это подметил.

Но здесь возникает один важный момент: предлагая Мефистофелю вести Фауста «путём превратным за собой», Бог полагает, что Мефистофель будет полезным для него спутником:

Из духов отрицанья ты всех менее

Бывал мне в тягость, плут и весельчак.

Из лени человек впадает в спячку.

Ступай расшевели его застой,

Вертись пред ним, томи и беспокой

И раздражай его своей горячкой. (352)

Мефистофель должен всё время шевелить Фауста, чтобы тот не останавливался, не застывал на месте, чтобы ни в чём не находил успокоения. Подтолкнуть человека к поиску – таков замысел Бога. Человек склонен к застою, его всё время нужно подвигать к действию. Ему необходимо меняться. Если он не меняется, то нет развития. Но, с другой стороны, человек должен оставаться самим собой. В Библии нет этой проблемы. Как раз наоборот: Иов должен сохранять верность Богу. Пройдя через все постигшие его искушения и проверки, он должен остаться неизменным. Это важный момент. Сам ход истории есть непрерывные изменения. Но история – это ещё и испытание народов. Особенно в сложные, трагические времена. И жизнь человека – это тоже испытание. Испытание, которое ниспослано ему свыше и в котором необходимо выстоять. Вся трудность в том, чтобы меняться, но и сохранять что-то важное. Без этих двух составляющих Бог не восторжествует над Мефистофелем, а жизнь Фауста не обретёт смысл.

Гёте назвал «Фауста» трагедией, но вообще это произведение, которое, конечно же, не укладывается ни в какие строгие жанровые формы. В нём нет четких границ между частями, и, если б кто-нибудь задумал создать театральную постановку «Фауста», то результат оказался бы сомнительным. Правда, в Германии делались попытки: спектакль шёл в течение двух вечеров и с большими текстовыми сокращениями. Но сейчас другое время, другое представление о театре. А в ту эпоху, когда писал Гёте, было очевидно, что «Фауст» не может быть поставлен на сцене. Тем не менее, Гёте назвал свое произведение трагедией и, мало того, включил в него ещё и «Пролог в театре», подчеркивая, что это – театральное зрелище…