Вячеслав Недошивин - Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

Трудно поверить, но по своей известности Толстой как раз в это время, с 1912 г., превосходил и Цветаеву, и Волошина. Он печатался, о нем писали. «Большой, толстый, прекрасная голова, умное, совсем гладкое лицо, молодое, с каким-то детским, упрямо-лукавым выражением, — вспоминала современница. — Одет вообще с „нынешней“ претенциозностью — серый короткий жилет, отложной воротник… (как у ребенка) … смокинг с круглой фалдой, которая смешно топорщится на его необъятном заду. Жена его — художница, еврейка, с тонким профилем, глаза миндалинами, смуглая, рот некрасивый, зубы скверные… Держится все время настороже, говорит „значительно“… почему-то запнулась и даже сконфузилась, когда ей по течению беседы пришлось сказать, что она родилась в „Витебске“… Может быть, ей неприятно, что она еврейка…»

Брак, а это была вторая женитьба графа, исчерпал себя через год. Она, пишут, не могла отказаться от искусства, а он искал что-то более домашнее, хозяйственное и не чуждое прекрасному. Здесь у него на волне «моды» — родовитый, богатый, талантливый — возникли сразу два романа: бесплотная семнадцатилетняя балерина Маргарита Кандаурова и — красавица, правда замужняя, поэтесса Наталья Крандиевская. Страсти закипели тут нешуточные. Сюда граф явился с Кандауровой с юга как с невестой — сделал ей предложение, и она не отказалась. Соперница, Крандиевская, напишет: «Маргарита сидела напротив меня. Скромная, осторожная, она вздрагивала от неумных возгласов Толстого и при каждом новом анекдоте поднимала на него умоляющие глаза… Я оценивала ее положение: слишком юна, чтобы казаться элегантной. И волосы на пробор, чересчур старательно, по-парикмахерски, уложенные фестонами, и ниточка искусственного жемчуга на худеньких ключицах… Нет, никакая не соперница!..»

Крандиевская происходила из литературной семьи — мать ее была писательницей, отец — издателем. Наталья не только писала стихи, но и занималась живописью. Более того, благодаря этому она и познакомилась с Толстым — ее мольберт в школе живописи стоял рядом с мольбертом Сони Дымшиц. А первый сборник стихов (она его показывала Бунину, Бальмонту, даже Блоку) вышел как раз в 1913-м. Недаром Толстой сказал: «Я вас побаиваюсь. Чувствую себя пошляком в вашем присутствии». А она, пишут, чуть ли не гонялась за ним. И однажды, проводив забеспокоившегося ее увлечением мужа в Петроград, приехав домой ( Хлебный пер., 1), неожиданно застала у себя Толстого: «Вы? Что вы здесь делаете?» Он, не ответив, молча обнял ее. «Не знаю, как случилось потом, что я оказалась сидящей в кресле, а он — у ног моих. Дрожащими от волнения пальцами… обеими руками взяла за голову, приблизила к себе так давно мне милое, дорогое лицо. В глазах его был испуг почти немыслимого счастья. „Неужели это возможно, Наташа?“ — спросил он тихо и не дал мне ответить…» Это случилось 7 декабря 1914 г. «Я знаю — то, что случилось сегодня, — это навек… Я верю, что для этого часа я жил всю свою жизнь, — написал ей. — Теперь во всем мире есть одна женщина — ты… Мне хочется плакать от радости…» Но получить развод и обвенчаться с Толстым ей удастся лишь в 1917 г.

Когда-то, в очерке о нем, я сравнил четыре брака Толстого «с качелями». Из провинциальной тишины с Юлией Рожанской, первой женой его, в «тусовочную бурю» с Соней Дымшиц, из урагана страстей с ней — в уютный штиль домовитой Натальи. А уже от нее — в смертельный прыжок, в последний роман с молодой, страстной, жаждущей публичности Баршевой. Вот только если на Юленьке он женился, даже «не спросив маменьку», то о последней свадьбе вынужден был заблаговременно информировать даже ЦК партии. Так «нужно было», напишет…

Сегодня это неудивительно. Удивительно другое. Именно в этом доме он, несмотря на протуберанцы страстей, на бесконечных гостей дома — Бориса Зайцева, Ивана Бунина, художников Сарьяна, Якулова и Конёнкова, даже Поля Фора, поэта, а позже и Маринетти, — умудрился написать здесь и пьесу «Насильники», которую поставил Малый театр (1913), и «Выстрел» (шедший в Театре Нелюбина). Более того, здесь позже родился даже организованный литераторами «Клуб московских писателей», заседания которого были перенесены потом в помещение правления Московского художественного театра. Из заседаний этого «Клуба», которые посещали Бальмонт, Брюсов, Балтрушайтис, Андрей Белый и Ремизов, Волошин и Осоргин, Бердяев и Кускова, кстати, уже после 1917 г., образуется Всероссийский союз писателей. Немало для одного-то дома, не так ли? Правда, когда «дух свободомыслия» окончательно выветрится отсюда, здесь уже в 1940-х поселится поэт, прозаик и драматург Перец Маркиш. Увы, именно в этом доме его и арестуют в 1949 г. по делу «Еврейского антифашистского комитета». Он тоже не вернется уже сюда, будет приговорен к расстрелу…

Наконец, в другом доме, в доме № 16, на том месте, где жил когда-то, до 1910-х гг., критик и литературовед Юлий Исаевич Айхенвальд(он будет выслан из России в 1922 г. на «философском пароходе» и трагически погибнет в дорожном происшествии), поселился за год до смерти, в 1981 г., прозаик, переводчик, сценарист Юрий Павлович Казаков— тот «нереализованный талант», перед которым тихо преклонялись все самые известные тогда поэты и писатели. Им уже был написан его знаменитый рассказ «Во сне ты горько плакал» и выпущено 10 сборников рассказов. И было подмечено уже Юрием Нагибиным, дружившим с ним, что он, казалось, «сознательно шел к скорому концу». Казаков пил и не мог совладать с недугом. «Он выгнал жену, без сожаления отдал ей сына, о котором так дивно писал, — вспомнит Нагибин, — похоронил отца, ездившего по его поручениям на самодельном велосипеде. С ним осталась лишь слепая, полувменяемая мать…»

Есть, есть странности в русской литературе. Как, например, родился в Казакове писатель? В 1933 г. шестилетний Юра испугался овчарки и стал заикаться. А через 30 лет, на вопрос, что его заставило взяться за перо? — признался: «Я стал писателем, потому что был заикой. Заикался я очень сильно и еще больше этого стеснялся, дико страдал. И потому особенно хотел высказать на бумаге все, что накопилось…» Он потом предскажет и собственную смерть. Жена его напишет: он «не любил ноябрь, как будто предчувствовал, что ему предстоит умереть в этом месяце… Он всегда ждал, когда же ляжет снег. Умер он ранним утром, не было и шести, когда позвонили из госпиталя. Я подошла к окну: был тихий снегопад…»

«Он эмигрировал, если можно так сказать, — отзовется о нем Анатолий Гладилин, — в „профессиональную болезнь русских литераторов“. Я жил с ним рядом на даче в Абрамцеве и с ужасом наблюдал, как Юра ежедневно, упорно и целеустремленно убивал себя алкоголем. Я ничем не мог помочь ему, но ведь были люди, которые могли опубликовать его книги, предложить ему интересную работу — словом, как-то вытащить. Но нет, видимо, такое положение устраивало Союз писателей. Пусть писатель сдохнет, но зато у себя на Родине и тем самым докажет свой патриотизм…»