Вячеслав Недошивин - Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

Говорили, что книга эта вышла по прямому указанию Ленина, да и в предисловии ее не только превозносились прямота и искренность «вдумчивого человека», но говорилось о «будущем России… об устройстве процветающей крестьянской страны…». Прозрачный, «стеклянный человек» из его повести, разве мог быть Чаянов не искренним? Он ведь и на сталинские обвинения честно напишет: «Я совершенно разделяю мысль, некогда высказанную Жоресом, о том, что революцию можно или целиком отвергнуть, или принять также целиком, такой как она есть… Поэтому вопрос о моем отношении к Октябрю решался мною… в тот январской день, когда революция отбросила идею Учредительного собрания и пошла под знаком пролетарской диктатуры».

А с Новослободской, с этим домом писателя, окажутся связанными три поразительных события в жизни писателя. Во-первых, все книги прозы его, написанные здесь с 1918 по 1928 г., были после его ареста запрещены цензурой, изъяты Главлитом из библиотек и уничтожены. Но, удивительно, изъяты и уничтожены были только те, которые вышли под псевдонимом «Иван Кремнев», а подписанные «Ботаниным Х», псевдонимом, который «литературоведы в штатском» раскрыть так и не смогли, для читателя уцелели. Во-вторых, и это тоже малоизвестный факт, — его повесть «Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей», где главный герой носил фамилию Булгаков, была подарена в январе 1926 г. художницей, иллюстрировавшей ее, Натальей Ушаковой, натурально Михаилу Булгакову, писателю. И, как утверждала вторая жена классика, Любовь Белозерская, прочитанная Булгаковым повесть Чаянова «послужила толчком к написанию им первоначального варианта „романа о дьяволе“». Невероятно, не правда ли?

Ну, а третье «событие», связанное и с этой улицей, и с этим домом, поистине трагично. В июле 1930-го его арестовали на служебной квартире в Сельскохозяйственной академии ( Петровско-Разумовское, 59) и доставили на Лубянку. А в январе 1932-го, после суда, приговорившего его к пяти годам тюрьмы, посадили в «воронок» и привезли на такую знакомую ему улицу — на Новослободскую. Не знаю, видел ли он, помните, признанный москвовед, член общества «Старая Москва» и постоянный докладчик по истории и топографии города, видел ли сквозь решетку окна машины свой дом 33 по Новослободской, любимые и памятные места, но доставили его не туда, конечно, — в дом № 45, в Бутырку, в камеру, где он просидит первую часть срока. Там ведь успеет посидеть едва ли не четверть советской литературы, среди которых будут в 1930-х и Мандельштам, и Клюев, и Пильняк, и Павел Васильев, и Борис Корнилов.

Последний год тюрьмы Чаянову заменят на ссылку, отправят в Алма-Ату, где он успеет поработать и в местном сельхозинституте, и даже в наркомате земледелия Казахстана. Но в марте 1937 г. «стеклянного человека» вновь арестуют и через шесть месяцев там же, в Алма-Ате, расстреляют. Утопии, увы, давно вырождались у нас в антиутопии. Только вот написать их долгие годы не осмеливался никто.

200. Оболенский пер., 9, корп. 3(с.), — Ж. — с 1935 по 1938 г. — поэт, прозаик, драматург, классик «детской литературы» («Морские рассказы», «Рассказы о животных», «Рассказы о технике» и др.) и — автор романа «Виктор Вавич» — Борис Степанович Житков. Единственный, да и последний адрес писателя в Москве.

В этом доме, построенном как раз в 1935 г., писатель, переехавший из Ленинграда, через три года скончается. Рак легких! Переехал то ли сбегая от предыдущей жены, ревнивицы-турчанки, то ли в «поисках новых горизонтов» для творчества, но скорей всего в попытке избежать страшного конца и найти спасителей от страшной болезни. Ведь он уже сказал Виталию Бианки, другу и детскому, как и он, писателю, что видел черта… И это не было очередной шуткой в их компании.

Прозаик Б. С. Житков

Эту историю поведает потом поэт и прозаик Николай Олейников, бывший когда-то начальником над Борисом Житковым и всей «веселой компанией» в детском журнале «Чиж» (Олейников редактировал журнал как раз в 1934-м). Расскажет, как бледный и мрачный Житков ввалился однажды в квартиру Бианки с бутылкой коньяка. Не проронив ни слова, не отвечая на вопросы друга, в одиночестве осушил бутылку. А уходя, у дверей, выкрикнул: «Черта видел. Получил повестку с того света…»

Более неунывающего, веселого, офигительно талантливого и в прямом и переносном смысле «просоленного жизнью» человека в их компании, наверное, и не было. Родился в Новгороде (мать — пианистка, ученица Антона Рубинштейна, отец — педагог, три брата стали адмиралами), молодость провел в Одессе, первый рассказ напечатал в Ленинграде в 1924-м. В 1905-м, еще студентом, пошел в революцию (изготавливал нитроглицерин для бомб, оборонял еврейский квартал в Одессе от погромов, возил на паруснике из Болгарии и Румынии оружие для восставших). Два высших образования, но работал столяром, охотником, дрессировщиком, преподавателем физики и черчения, штурманом, ихтиологом, инженером-судостроителем, директором технического училища, во время Первой мировой был прапорщиком в морской авиации, потом работал в Копенгагене, на учебно-грузовом судне обогнул земной шар, а в другой год возглавил экспедицию, изучавшую фауну Енисея. Легко изучал языки, знал арабский, польский, турецкий, новогреческий, разумеется, английский (однажды в Лондоне, в лавке, куда он зашел за сигаретами, торговец принял его за земляка из Дерби, так легко он говорил по-английски). Словом, ему удавалось достичь успеха во всем, за что бы ни брался. А печатать его стали бешено именно детские издания: журналы «Чиж», «Юный натуралист», «Пионер». Он ведь придумал первые книжки-журналы для детворы, еще не умеющей читать, и создал энциклопедию для детей четырех лет. Да и в друзьях у него были самые веселые и талантливые люди Ленинграда — Хармс, Чуковский, Заболоцкий, Шварц, тот же Олейников. Зазвав к себе, он всегда выходил встречать их — «так ему не терпелось дождаться их», и дождавшись — усаживал за стол, за которым, как пишут, всегда «царствовало веселое безумие». А женщины, пишут, влюблялись в него с полуоборота, хотя он, по словам, видимо, завидовавшего ему в этом «деле» Чуковского, однокашника по гимназии, был «лыс, низкоросл и похож на капитана Копейкина»… Третья его жена, как раз та полутурчанка, глазной врач Софья Ерусальми, с которой он прожил почти десять лет, ревновала его так, что свихнулась — натурально попала в сумасшедший дом. «Задергивала окна в полутемный их двор, — пишет Евгений Шварц, — чтобы Борис не переглядывался с соседками. Не выпускала его одного из дому, не ходила на службу, чтобы следить за ним… допрашивала его ночами о воображаемых изменах и наконец довела до того, что он обратился за помощью к друзьям и родным…» А когда она вышла из больницы, уже разойдясь с Житковым, подала заявление в прокуратуру, что ее, здоровую женщину, он пытался заточить в сумасшедший дом… «Дело в прокуратуре, — заканчивает Шварц, которого даже вызывали по этому вопросу к следователю, — приняли всерьез…» Может, потому Житков и сбежал в Москву с последней женой своей — Верой Михайловной Арнольд?..