Вячеслав Недошивин - Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

Он плохо бы кончил. Думаю, не пережил бы 1937-й. Слишком был ершист и самостоятелен. «Спасла» смерть от тифа в том самом поезде из Магнитогорска, куда ездил читать лекции. И вот ведь что удивительно: все, за что он «огребал» (отрицание какой-то специфической «пролетарской литературы», защита «попутничества» среди писателей, даже признание «интуитивного и подсознательного» в литературе), все к концу века подтвердилось. А ведь были не только ссоры с тем же Маяковским, с Демьяном Бедным и «рапповцами» (как тут не вспомнить доклад Вардина в ЦК партии, где он буквально кричал: «Нам нужна большевистская фракция в литературе. Такой ячейкой, такой коммунистической фракцией является группа пролетарских писателей. Говорят, что среди них нет гениев. Верно, нет гениев. Это еще молодая гвардия… Но группа, на которую партия может опереться при проведении своей политики, такая группа существует. Такой группой является Всесоюзная ассоциация пролетарских писателей») — были выговоры, отстранения от работы, попытки высылки. Но что-то, видимо, было в нем, в Полонском, от его любимого героя анархиста Бакунина, которым он занимался больше десяти лет. Про одну из его книг («М. А. Бакунин. Жизнь, деятельность, мышление») Чуковский написал: «Ваша книга — чудесная, талантливая, изящная… Вы каждую минуту ясно видите своего героя, с ног до головы художественно ощущаете его, и оттого те главы, где он появляется персонально, — великолепны… Вы страшно трезвы: видите сразу и величие Бакунина, и его мелкость…» А ведь как только не обзывали автора: и «Дон Базилио», и «литературный скунс», и «суворинский молодец», и «полуредактор журналов». «Он ходит грудью вперед, нос вздернув — дозором в садах советской словесности и наводит порядок. Опечатка в литературе, описка в науке, обмолвка в искусстве — наш Дон Базилио усердно собирает в свой блокнот опечатки, описки, обмолвки, ошибки пера, чтобы поставить их кому-нибудь в строку и увеличить таким образом число „впрыскиваемых“ им строк…» Но Полонский и тут оказался прав. Он просто все видел непредвзято и в дневнике (а где же еще в те годы?!) записывал о том, что происходило в реальной жизни: «В партии — среди широких масс — сервилизм, угодничество, боязнь старших. Откуда это? Почему вдруг шкурный страх делает недостойными людей, вчера еще достойных? Психоз?.. Что же говорить об интеллигенции?.. Она продается, торгует собой, как баба на базаре бубликами…»

В конце 1931-го «Новый мир» у него отобрали, формально за «идеологические ошибки». А уже 1 марта 1932 г. он умер. Позже, так же и с этим же журналом, история повторится, только на месте Полонского окажется Твардовский. А Чуковский (и тоже в дневнике, больше негде) запишет: «Умер Полонский. Я знал его близко. Сегодня его сожгут — носатого, длинноволосого, коренастого, краснолицего, пылкого. У него не было высшего чутья литературы… но журнальное дело было его стихией, он плавал в чужих рукописях, как в море…»

Дом Полонского на Остоженке будет и дальше крепко привязан к литературе. Тут до ареста и расстрела в 1938 г. жил журналист, партработник, первый главный редактор «Учительской газеты» (1924–1928) и начальник Главлита (1935–1937) — Сергей Борисович Ингулов, которого с 1929 до 1941 г. сменят публицист, заведующий Госиздатом (1920-е гг.), главный редактор журнала «Наука и жизнь» (с 1934 г.) — Николай Леонидович Мещерякови — прозаик, драматург, сценарист, лауреат Сталинских премий (1941, 1948, 1949, 1950) Николай Евгеньевич Вирта.

Наконец, с 1943 по 1979 г. здесь жил прозаик, филолог, лингвист и мемуарист Александр Константинович Жолковский, а в 1950-е — и прозаик, биограф (книги «ЖЗЛ») — Григорий Исаакович Ревзин.

Словом, Остоженку в истории русской литературы не обойдешь. Никак не обойдешь.

206. Павловский 2-й пер., 3(с.), — Ж. — в 1914–1915 гг. — поэт Сергей Александрович Есенин с гражданской женой — Анной Романовной Изрядновой. Здесь родился их сын — Юрий(Георгий).

Из донесения агента охранки: «В 9 часов 45 мин. вечера „Набор“ вышел из дому с неизвестной барынькой. Дойдя до Валовой ул., постоял мин. 5, расстались: „Набор“ вернулся домой, а неизвестная барынька села в трамвай… Кличка будет ей „Доска“».

«Набор» в донесении — Есенин. А «Доска» — его гражданская жена Анна Изряднова, корректор в типографии Сытина. Следила охранка вообще-то за ним — он ведь был жуткий революционер, что редко вспоминают ныне. Это, если хотите, первая «тайна» поэта. Подчитчик в той же корректорской, где работала Анна, он не только поддерживал большевистскую фракцию в Думе и распространял журнал «Огни», но участвовал в маевках, удирал от полиции по крышам и стоял среди тысяч «сытинцев» в забастовке на Пятницкой, когда рабочие, повалив трамвай, перегородили улицу.

«На деревенского парня похож не был, — вспомнит потом Анна свое знакомство с ним. — На нем был коричневый костюм, высокий накрахмаленный воротник и зеленый галстук. С золотыми кудрями он был кукольно красив…» А он, забрав ее, беременную от него, из родительского дома ( ул. Тимура Фрунзе, 20), привез сюда, в снятые две комнатки по 2-му Павловскому, а тогда Александровскому переулку — в первую свою «семейную квартиру».

Вторая «тайна», вернее миф, сопровождающий Есенина всю жизнь, — его, казалось бы, бесконечные «любови». Было — не было? Эмиль Кроткий, поэт и прозаик, как-то услышал от него: «Женщин триста у меня, поди, было?» Услышал и — не поверил. «Ну, тридцать», — резко сбавил тогда поэт. «И тридцати не было», — усомнился Кроткий. «Ну, — помолчал Есенин. — Ну, десять». «На этом, — заканчивает Кроткий, — и помирились. — „Десять, пожалуй, было“, — подвел черту и поэт…»

Правда, — и это знают все — было много стихов «о любви». Но разве это одно и то же? Увы, первой своей жене, Анне Изрядновой, родившей ему сына, стихов он, кажется, не посвящал, хотя по человеческим качествам она была едва ли не выше всех трех его последующих официальных жен. Печально, но это, кажется, так.

Из этого дома декабрьской ночью поэт отвез Анну в роддом. Он много со мной «канителился», — вспоминала она. «Когда вернулась из больницы, — пишет, — дома был образцовый порядок: везде вымыто, истоплены печи, готов обед и даже пирожное куплено». На сына глянул с любопытством. «Ты песен пой ему больше», — учил ее и все повторял: «Вот я и отец…» А уже весной уехал в Петроград — «я ненадолго»…

Так вот третьей тайной этого дома станет страшная судьба сына поэта Георгия, которого все звали Юрой. Он был очень похож на отца, писал, кстати, стихи, окончил авиационный техникум, но в 1937-м, когда ему было всего 23 года, его, летчика, арестуют в поезде, назовут убийцей, «готовившим акт против Сталина путем броска бомбы на трибуну во время демонстрации», и — по-тихому убьют. А мать, скончавшаяся в 1946 г., так ничего и не узнает о нем: ни об аресте, ни о расстреле…